"У меня нет долгов... долг гражданина я выполнил в труднейших условиях: никого не предал, ничего не забыл, ничего не простил..."
( Варлам Шаламов )
Рассказы:
Рыбалка | Лишь бы не было войны | Работнова | Взалкавшие | Списки | Любовь | Само-2 | Чувство меры | Единство стиля | Альфа Центавров | Левиафан | Национальные герои | Слишком страшно | Неиниотдельноивместе | Прошлоенастоящеебудущее | Чувство жертвы | Вдова Толмачёва | Хозяин | Это
Марина Янева. «И зацветёт миндаль, и рассыплется каперс, и потяжелеет кузнечик, ибо отходит человек в вечный дом свой». Вышивка. По эскизу Натальи Опариной в книге «Вышивание гладью».
Конечно, я бы хотел работать. Конечно, я бы хотел терпеть. Но ведь всё это есть. Что же остаётся. Деньги, море, слова, слава. Ах, едрит твою в кочерыжку. Телевизор. Вчера ночью был на Херту, озеро такое на Соловецком архипелаге в виде буквы «икс». Там охертячил пустозвончиков. Окунь мелкий, не то что на моей деляне, где я уже тропинку протоптал к нычке с резиновой лодкой. Озеро Светлое Орлово цвета ренессансной лазури. И свинцом не отдаёт нисколько ни в какую погоду. Даже когда северяк неделю и месяц дует и на небе дуля, и в воздухе мокро. Там такие торпеды перестали подходить к крючку. Я-то их вижу, они меня нет. Надо что-то придумать. Ещё не знаю что. Хоть сам садись на крючок и хватай руками. Пока что придумал лишь озеро Херт и там так нахертячился, что вместо медведя, который теперь везде, и которого, в то же время нет, на Толстяках, на Анзере, на Пинро, на кладбище, стал бояться себя. Иду и думаю, вот это главная, наверно, работа и придумка. Для этого я и приехал. Утром писать и переписывать, днём читать Соловкам вслух про себя по настоящему понарошке новую книгу «Роман-воспитание», вечером вместо телевизора с его мумиями людей, денег, слов, славы, озеро Херт по дороге на Секирку, озеро Светлое Орлово по узкоколейке, озеро Вичиное, озеро Лебяжье. Тропы, которые топчутся лет уже 500. На них рыбаки, монахи, стрелки, зэки. Они теперь я. Меня долбит долбёжка долбёжковая, колотит колотёжка колотёжковая, куда же я буду девать стоко рукописей. Потом я успокаиваюсь. Это как туристы и паломники целуют руку батюшке. Они ведь не у церкви земной испрашивают благословения. Тогда бы батюшка был чиновником. Там хорошо, там сплошная опубликовка. А самое главное, что и книжка может быть худая, и батюшка мздоимец и запивоха, но чем приход наивнее, тем золото благодатнее. Это как Мария в 35 заступается за Маяковского, потому что в 15 ему поверила.
«Послушайте, ведь если звёзды зажигают,
значит это кому-нибудь нужно,
значит кто-то называет эти плевочки жемчужинами».
«Ах, какое кокетство, какая патетика», сказал я и получил. «Если бы не эти кокетство и патетика, твоя судьба бы сложилась иначе, потому что моя судьба бы сложилась иначе». А ещё это лето происходит как прощание. Хожу и говорю себе, этот фиолетовый чайник, эту армейскую папину флягу и шестидесятные сандали, эту картину из выпревших сосновых сфер, заржавевших тисков «Ленинград», бабушкиного деревянного подсвечника, блюдца и чашки из глины шамот колотых, пижмы, рамы без холста, куртку войлочную, куртку брезентовую, мамино вязание, лодку, удочки надо забирать. Куда я хочу их забрать, на тот свет? Дело в том, что там небо и земля перевёрнутые и вещи не держатся, сюда падают, как в яму, и здесь располагаются в тревожной перспективе. В последний раз, жалко, как жалко, хожу и говорю себе. С Лебяжьим, с Хертом, с Щучьим попрощался, а с Вичиным, Светлым Орловым ещё нет. Наверное, это не главное, но дело в том, что люди возвращаются, как мама вернулась ко мне, как Валокардиныч к Валокардинычихе, как Петя Богдан к Фонарику, как полковник Стукачёв к вдове Толмачёвой. Наверное, даже можно сказать, что они стали больше, чем при жизни самими собой, чем при них, потому что при жизни мешали страсти. Позасирали тут, сказал Гена и стал задыхаться и уходить. Думал, что астма и пыльно. И захрипел, и посинел. И где он теперь? Вдова Фонарик всё время думает, а он стоит возле неё как на семейной фотографии и гладит по голове. И говорит, ты молодец, всё правильно, что из банка в школу ушла, что с моей мамой живёшь, я так не мог и придуривался. А Фонарик думает, хорошо, что эта книга светлая.
Как мама говорила при жизни, брехунчика наслушалась, местное радио, значит. Если ты пойдёшь в лес за грибами, то тебя там обязательно изнасилуют, если ты купишь с магазине тушёнку, можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят. А теперь совсем другое говорит, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. И не просто говорит, а делает, потому что не слова, а дела. Мои книги на свои деньги издаёт, потому что русская литература не мертва. А я думаю, надо же, мама сказала соседке в операционной палате, сейчас приедет Гена и всё сделает, и умерла. И я с тех пор, правда, всё делаю.
Как Валокардиныч в заливе Благополучия жестами ловкими и быстрыми из мерёжки выбирает селёдку и треску, и показывает Валокардинычихе, во, какая попалась торпедина. А Валокардинычиха смотрит с балкона в бинокль тревожно и ласково, и подорожники на кухне пекёт. И никакой разлучницы, только разлучница-смерть, но она не разлучит, потому что она уже прошла. Как вдова Толмачёва смотрит растерянно всем в глаза, как же так, земля и небо вверх ногами висят, а никто не чувствует. Выход один, бычки по ночам собирать, чтобы не видел никто, потому что майор Стукачёв непорядка не любил и считал его непорядочностью.
Песню Акеллы петь, молиться, причащать, исповедовать, отпевать, вслух про себя, по настоящему, понарошке, читать Соловкам новую прозу «Роман-воспитание», словно со всеми в последний раз видишься и прощаешься.
Поделиться в социальных сетях