Книга 10. Соловки и Санкт-Петербург: история отношений, закончившаяся СЛОНом
Глава 4. Атрибуты концлагеря: тюрьмы и "пересылки"

"Шпалерка" - тюрьма на ул. Шпалерная

"Это была "рабоче-крестьянская" тюрьма въ буквальномъ смыслe этого слова."
( Иванъ Солоневич, 1938. )

"В начале октября, однажды вечером, меня вызвали в коридор и какой-то субъект скороговоркой и вполголоса прочитал мне приговор «Особого совещания центральной коллегии Чеки». Из всего прочитанного я понял лишь одно: за всевозможные преступления против советской власти я был присужден к заключению на три года в Соловецком концентрационном лагере, без зачета времени предварительного заключения и без права подавать прошение о кассации или помиловании." (Седерхольм Борис)

Здание тюрьмы на Шпалерной улице
"Шпалерка" - тюрьма на ул. Шпалерная. Фото Николая Рыбакова. 2005.

В ожидании этапа на Соловки

Отрывки и цитаты о Соловецком концлагере из книги Бориса Седерхольма

• Борис Седерхольм. Биография

Я не хотел свинца в затылокКнязь Дмитрий Петрович МаксутовГолодовка в ожидании этапа на СоловкиТюремная больница ГаазаАнархисты и СионистыКемская пересылкаТоварищ Михельсон-КрымскийСЛОН в Соловецком монастыреДесятая рота СЛОНаПервые дни заключенного в Соловецком концлагере Слиться с массой заключенных Соловецкого лагеря

"Этап уходил через десять дней и в свидании с кем-либо из моих соотечественников мне было вновь категорически отказано. Шестимесячное пребывание в тюрьме сильно пошатнуло мое здоровье, и для меня не было ни малейшего сомнения, что мне не вынести заключения в концентрационном лагере. На беду, тот этап, с которым я должен был отправиться на Соловки, был последним прямым этапом, так как в ноябре прекращается всякое сообщение между Соловецкими островами и материком. Море замерзает полосой несколько миль как вокруг островов, так и вокруг материка, и за неимением сильных ледоколов Соловецкие острова совершенно отрезаны от внешнего мира в течение семи месяцев. За эти семь зимних месяцев в Соловецком концентрационном лагере умирают многие сотни заключенных от недоедания, простуды и ужасающих гигиенических условий, не говоря уже про частые расстрелы, которые уносят тоже не одну сотню жизней. Поэтому очень многие предпочитают кончать жизнь самоубийством, чем ехать на Соловки, то есть на медленную, мучительную смерть. Обстоятельства не позволяли мне долго раздумывать и надо было немедленно принять определенное решение.

У меня было два выбора. Немедленно сообщить официальным путем в финляндское консульство... Но кто мог поручиться, что администрация тюрьмы действительно пошлет мое письмо по назначению?.. Было и другое обстоятельство, заставлявшее меня подыскивать какое-либо иное решение: пока консульство будет вести переписку обо мне по всевозможным инстанциям, меня отправят на Соловки, море замерзнет в конце ноября и я погибну, отрезанный от внешнего мира на семь месяцев, так как мне никто не сможет помочь...

Я должен был полагаться только на самого себя и надо было поставить себе допустимую в данных обстоятельствах цель: так или иначе не ехать с ближайшим этапом. Когда море замерзнет, то меня в худшем случае отправят в концентрационный лагерь в Кеми — последний пункт на материке, на берегу Белого моря. В то время я еще многого не знал о советских тюрьмах и концентрационных лагерях, и мне казалось, что в Кеми должно быть гораздо лучше, чем на Соловках. Теперь я знаю, что Кемь такой же ад, как Соловки, но все-таки у Кеми есть важное преимущество перед Соловецким лагерем: оттуда можно попытаться бежать, так как Кемь не отрезана даже зимой от внешнего мира.

Голодовка в тюрьме

В конце концов у меня не было иного выбора. Соловки — определенная, мучительная смерть. Голодовка же давала очень маленький шанс на возможную перемену судьбы к лучшему. И я решил поэтому голодать... На следующее утро после получения приговора, я подал заявление о голодовке. Мотивы и требования были нижеследующие:

1) Приговор незаконен, так как против меня нет ни одной улики, устанавливающей мою виновность в инкриминируемом мне шпионаже, в организации контрреволюционных банд и в военной контрабанде. Все мое «дело» должно разбираться в гласном суде.
2) Я болен и требую медицинского освидетельствования. Отправка на Соловки при моем состоянии здоровья грозит мне смертью. Требую приостановить исполнение приговора, впредь до пересмотра моего «дела» в суде.
3) Не имея никого родных и близких знакомых в Петербурге, я как финляндец могу лишь рассчитывать на помощь финляндского Генерального Консульства. Согласно правилам о высылаемых в концентрационные лагеря я имею право на три получасовых свидания в тюрьме с кем-либо из моих земляков, живущих в доме консульства.

Так как петербургская Чека имела право в важных случаях задержать отправку заключенного на Соловки, то я был уверен, что мне удастся пропустить один этап... Во всем этом плане было много риска, принимая во внимание мое крайне болезненное состояние, но у меня впереди была верная смерть на Соловках, и надо было хвататься за малейший шанс, чтобы изменить судьбу к лучшему.

[ ... ]

Вечером на шестой день голодовки меня вызвали в кабинет начальника тюрьмы. Я не пошел, так как был очень слаб, хотелось лежать. Через некоторое время вошло само начальство в мою камеру с каким-то восточного типа господином и одним из следователей по моему делу. Несколько позади жался к дверям фельдшер в халате. Все переговоры велись следователем, остальные были только слушателями.

— Ваша голодовка ни к чему не приведет, — начал следователь. — Вы совершили преступления и должны понести наказания.
— Моя голодовка во всяком случае достигнет цели, так как в худшем случае я умру. Лучше умереть здесь, чем ехать на медленную смерть на Соловках. Если я совершил преступление, то надо доказать мою виновность и судить меня гласным судом.
— Это праздный разговор. Все равно вы будете отправлены на Соловки. Во всяком случае я обещаю вам сделать все возможное для пересмотра вашего дела, и, весьма вероятно, что вас очень скоро вернут с Соловков в Ленинград. Вот здесь я приготовил заявление от вашего имени, что вы прекращаете голодовку, подпишите его и делу конец...

Очевидно было, что мне разрешалось умирать только на Соловецких островах, так как смерть моя в Петербурге, под боком у финляндского консульства, вызывала осложнения... Начиналась новая глава книги моей тюремной жизни. " (Седерхольм Борис. Въ разбойномъ станѣ. Гл.25. Изд-во: Типография «STAR», Рига. Латвия. 1934.)

Через два года...

Вечером меня вызвали на свидание вниз, и служащая нашего консульства сообщила мне, что я возвращен в Петербург, так как финляндское правительство наконец добилось моего освобождения, которое состоится в недалеком будущем. Радостный и довольный я вернулся к себе в камеру. Через два дня после этого меня перевели в тюрьму на Шпалерную.

В третий раз входил я в ворота этой столь знакомой мне тюрьмы. Обычная процедура приема, всюду внешний блеск, чистота и показная корректность Чеки. Меня поместили в так называемую библиотечную камеру, заключенные которой обслуживают находящуюся рядом в том же коридоре библиотеку. Нас всех было тридцать человек, всё без исключения интеллигентные люди.

С утра нас выпускали из камеры и запирали в библиотеке, где мы раскладывали книги по всем камерам тюрьмы. За книгами приходили надзиратели из соответствующих отделений. Так как среди нас было много архитекторов и инженеров, то в свободное от выдачи книг время мои товарищи рисовали тут же, в библиотеке, различные плакаты для уличных демонстраций. Тема рисунков и текст надписей присылались из канцелярии тюрьмы. Из-за этих плакатов я пострадал.

Так как я не умею рисовать и выписывание этих дурацких лозунгов было мне глубоко противно, я приводил в порядок иностранный отдел библиотеки. Однажды один из работавших, инженер З., довольно лукаво спросил меня, почему я не приготовляю плакатов.

На это я ответил, что не хочу быть похожим на собаку, несущую в своих зубах тот хлыст, которым ее хозяин выпорет. В библиотеке не было никого, кроме заключенных, и, несмотря на это, меня в тот же вечер перевели в другую камеру №21. Я лишился из-за своего легкомысленного поступка многих привилегий «рабочей камеры»: одного часа прогулки во дворе, одного часа свидания с друзьями, выбора книг по своему вкусу.

Но кто же мог предполагать, что и среди избранных интеллигентных людей могут оказаться шпионы!

В камере № 21 было смешанное общество, в большинстве были люди моего круга. В ближайший четверг увезли на расстрел, по обыкновению, много народу и из нашей камеры взяли пять человек: трех бывших офицеров и двух евреев-фальшивомонетчиков. Вместо них посадили семь человек каких-то служащих какого-то государственного кооператива. Всего нас было около сорока человек. Время для меня проходило довольно монотонно, так как меня не вызывали ни на допросы, ни на отправку на этап. Надо было вооружиться терпением и ждать, пока окончатся все формальности, связанные с моим освобождением и отправкой меня в Финляндию.

Прошел ноябрь. На свиданиях меня все время мои друзья подбадривали, обещая скорое освобождение. Становилось невыносимо от полного бездействия, от вида страданий окружающих меня людей. В ночь на 24 декабря, в половине одиннадцатого, меня внезапно вызвали из камеры в канцелярию и объявили, что я освобождаюсь в распоряжение финляндского генерального консульства в Петербурге. Дальше, собственно говоря, рассказывать нечего." (Седерхольм Борис. Въ разбойномъ станѣ. Гл.44. Изд-во: Типография «STAR», Рига. Латвия. 1934.)

Поделиться в социальных сетях