СоловкиЭнциклопедия - крупнейший сайт о Соловках
Текущее время на Соловках:
:

Иларион (Троицкий), Москва -1923

 

 

 

 

Страница о жизни святителя Илариона на Соловецких островах написана по материалам статей, опубликованных в "Московских епархиальных ведомостях" (5-6, 1999), "Журнале Московской Патриархии" (Начало №6, 1998), "Журнале Московской Патриархии" (Окончание №7, 1998), книге Б.Ширяева "Неугасимая лампада" и фрагментам фотографий, опубликованных Фондом "Память мучеников и исповедников РПЦ".

Жизнеописание святителя Илариона (Троицкого)
Архиепископ Иларион.

Особо следует остановиться на той роли, которую сыграл архиепископ Иларион в "переговорах" с обновленцами в августе-октябре 1923 года. В литературе, посвященной этой теме, святитель Иларион как правило изображается сторонником компромисса с обновленцами. Но соответствует ли эта точка зрения действительности?

На следующий день архимандрит Иларион был хиротонисан во епископа Верейского, викария Московской епархии. С этого дня жизнь его совершенно изменилась. Если до хиротонии он имел еще время на ученые занятия, на чтение духовных книг, в чем нуждался, неизменно находя в них подкрепление своей душе, то теперь он служил почти ежедневно, утром и вечером; бывало, что в день ему приходилось говорить по две проповеди. Домой он приезжал днем только на два часа, которые использовал для отдыха перед вечерней службой, а то и по нескольку дней не приходилось ночевать дома вовсе. Он посещал со службами храмы и монастыри Верейского уезда, и эти поездки перерастали в путешествия, которые затягивались иногда по месяцу. Если выдавался свободный день, то с утра до позднего вечера шли к нему за разрешением насущных проблем люди. И от всего этого уклониться было нельзя. Это было время его архиерейского служения, высокого служения Церкви и людям, к которому его готовил Господь.

Это было служение монаха, у которого не было ничего своего, а что дал Господь, того и довольно. Избавив от лишнего, подавая необходимое, Господь избавил его от тяжких бытовых забот, на которые, впрочем, уже не оставалось ни времени, ни сил. Это было служение архипастырское, когда он словом, примером поддерживал колеблющихся и малодушных, научал малознающих. За год своего архиерейского служения он совершил сто сорок две обедни, более ста сорока двух всенощных и произнес триста тридцать проповедей, и это притом, что в тот год он два месяца проболел тифом, причем месяц ему пришлось пробыть дома безвыходно. Тиф дал осложнение на сердце, и впоследствии при всяком переутомлении это осложнение давало о себе знать.

Сообщая о себе, епископ Иларион писал своим близким: "Совсем потерял свободу. Будто арестант, прикованный к своей тачке, - так и живу. Не только дней нет свободных, нет и часа свободного, когда мог бы я заняться тем, чем хочется, а не тем, что нужно к спеху. Уж хоть бы в Бутырку на отдых взяли. Это единственная доступная нам дача или санаторий. Не знаю, как-то сил еще хватает, хотя нередко и силы падают, и дух оскудевает". "Лето (1921 года. - И. Д.) все прошло в непрерывных разъездах по Москве и по Московской губернии. Ведь и по Москве бывают концы больше десяти верст. Времени совсем не хватает, и все спешишь. Нередко и устаешь. Хорошо еще, что уставши, скоро я отхожу - видно, еще молод. А за последний месяц опять осложнение жизни: снова арестовали Преосвященного Петра (Полянского. - И. Д.), и опять за его стол сел принимать людей, чающих... преимущественно развода. Нет у меня ни утра, ни вечера... Некогда читать, некогда писать, некогда... даже грешить. Ради третьего, может быть, Господь и устраивает мне такую жизнь".

Активная церковная деятельность святителя, его проповеди за богослужениями и помощь Патриарху Тихону были с раздражением отмечены властями. 22 марта 1922 года епископ Иларион был арестован. Его обвинили в том, что он исполнял поручения Патриарха, принимал в Патриаршем подворье посетителей, приходивших сюда за советом по церковным делам, устраивал диспуты и, обладая большой эрудицией в богословских вопросах, дискредитировал выступавших против него оппонентов-безбожников. 22 июня Коллегия ГПУ постановила выслать епископа на один год в Архангельскую область.

4 июля епископ Иларион вместе с этапом заключенных прибыл в Архангельск и 10 июля был освобожден из тюрьмы. После ежедневной и ежечасной загруженности, после следствия и этапа это оказалось неожиданным отпуском. Большой город, почти в центре города - дом, в котором хозяева выделили ему отдельную комнату с выходящими на солнечную сторону окнами. Первое время он почти целыми днями ходил по набережной величественной Двины, наслаждаясь свежим воздухом, покоем и свободой. Тем, что не надо постоянно делать усилия и принуждать себя к тому, чтобы переделать все необходимое, чего уже нельзя отложить, но для совершения чего уже нет сил. Одно ему было непривычно: совсем иной ему показалась здешняя природа, нежели в его родных приокских далях, где было немного леса, но зато много полей и простора. А здесь отовсюду наступали на жилье лес или болота и почти совсем не было открытых пространств. "Чтобы луг или поле устроить, нужно среди болота поискать сухой пригорок: там лес. Лес нужно свести - получится "чишемина" - вот и заводи луг или поле. К нему нужно устроить дорогу через болото: насыпают опилки... бросают доски, палки и так далее. Получается своеобразная дорога. А болото или с мелким и редким лесом, или чистое. Мох всяких сортов. В первый раз увидел, как клюква растет... Представьте сплошной ковер мха светло-коричневого, и по нему разбросаны, наполовину в нем утопая, красные ягоды величиной с небольшую вишню... Когда ее много, будто кто рассыпал по мху ягоды".

Одно было прискорбно и заботило - невозможность, как ссыльному, служить в храме и известия о церковных событиях. Родным епископ писал: "Служу я очень мало. 15 июля тихонько в церкви около дома послужил, а сегодня в соборе кафедральном. И только. А это верно: в праздники мне скучно без службы, хотя ведь в будни тоже никакого дела. Одним словом, в моей жизни много и хорошего, главное - свободное время и можно учиться. Пригодится ли это учение когда - не знаю. Ну, для себя! Хочу на бухгалтера научиться: курс лекций по счетоводству уже лежит на столе. А уж "оживляют" церковь пусть другие; нам с ними не по пути. Интересно, что на съезде для "оживления" только и надумали: 1) жениться архиерею, 2) жениться монахам с оставлением в сане, 3) жениться священнику на вдове, 4) жениться священнику вторично, 5) жениться на свояченице, 6) жениться на двоюродной сестре. Итак, шесть "жениться" - и только! Как просто-то оказывается! Ну что ж! На здоровье! А уж мы лучше по ссылкам поездим, а преклоняться перед наглостью, бессовестностью и глупостью не преклонимся. Дело-то не Божие, а потому разорится рано или поздно. А главная гнусность - сплошная политическая провокация. Всегда наши либералы первыми за городовыми бежали... Живая церковь в Москве и Петрограде совсем переругалась, так что оказалась и очень viva. Постановление съезда похоже на бред каких-либо товарищей... "Новоиспеченных" по канонам нельзя признавать в сане, потому что все поставления их незаконны. Такого взгляда и держусь. По пути "оживления" идти не могу - поздно, уже не годен, "оживительница" сбежит".

"Осень у нас на редкость теплая и хорошая, до сих пор ниже четырех градусов не спустилась температура; деревья зеленые стоят, например тополя. Сейчас, например, пишу (половина двенадцатого вечера) с открытым окном. Я сижу против окна в холщовом старом подрясничке. Окно и не думаю заставлять пока, а то задохнешься. Никак не ждал такой осени. Все Гольфстрем-батюшка старается. Да Новая Земля помогает, запирая входы в Карское море. Я ведь здесь географию Севера изучил по разным книгам, иногда очень серьезным. Времени-то у меня достаточно. Впрочем, не хватает. Книг много, и сразу их не прочтешь. А там систематических занятий предположительно немало. Да все от них отрываюсь. Хоть докторскую степень и есть за что присудить, но не за что будет мне ее присуждать долго еще. Здесь сделать ничего нельзя. Можно делать что-то только около академической библиотеки. Буду опять ждать, куда сошлют.

В Москве совсем спятили с ума. Соберутся человек тридцать-сорок случайных людей с улицы: "Давайте Живую церковь устроим! Давайте! Готово!" Ну не идиоты? А ведь и Живая церковь состоит из одних аферистов. Говорят, Троицкий Посад прямо в кабак обратили. А сколько безобразий самых гнусных! Я ведь за всем слежу. А что в газетах разных печатается, то и там много любопытного сообщают. Но, конечно, связь с ВЧК дает самозванцам видимость силы. Трусливые люди! А что по провинции делается! Столпотворение! "Смешение языков". Например, за одной службой соборной, в одном губернском городе епископ поминает ВЦУ, протодиакон - тоже, второй диакон и певчие - Патриарха. Много еще всякой гадости будет. Так, видно, суждено. Русские пережили и такое унижение и поругание от своих иуд и предателей. Ну а я надеюсь никогда не вступать в общение с ВЦУ и с разными самозванцами, хотя бы пришлось и много лет по ссылкам кататься...

Со здешним епископом у нас добрые отношения. Часто у него бываю (две минуты ходу), делимся новостями, какие кто узнал. Служил я за три месяца всего пять раз. Пока здесь никакой мерзости не было. Но ведь может всякий день появиться или приехать. Тогда будет хуже. Да мне-то что, совсем замкнусь в жилье своем..."

Своей знакомой по Сергиевому Посаду, Елизавете Аполлоновне Воронцовой, епископ писал в день памяти Преподобного Сергия из ссылки: "Нынешний день не могу мыслью быть нигде, кроме Посада и Лавры. С утра я нахожусь все там, вспоминаю я прошлые дни... Вы, может быть, уже знаете, куда Господь направил стопы мои. После довольно тягостной, изморенной жизни в течение трех с половиной месяцев в Москве попал я на Крайний довольно неприветливый Север. В этом событии жизни своей вижу явную милость Божию, потому что не знаю, что могло бы случиться, если бы я остался в Москве. Бездна сумасшествия еще, по-видимому, исчерпана не до дна. Со дна поднялись самые густые остатки грязи... Еще не все для себя выяснил, не все мне известно, но уже вижу много глупости и низости, лжи и неправды. А для меня пока начинается время, которого напрасно я дожидался за последнее время. Маленькая комнатка (шесть на три аршина), книжки и свободное время. Господь помог и здесь устроиться, так что можно жить без назойливых забот, а убожество обстановки нисколько не огорчает мою пролетарскую душу..."

Через две недели, 4 августа, епископ писал: "И сам не знаю причины, почему я переселился сюда. "Дела" у меня никакого не было. Все обошлось "без суда и следствия". Видно, так нужно. Промысл Божий может действовать и через злодеев. Они думают, что свою злую волю творят, а на деле не то, волю Божию благую исполняют. Как и со мною. Мне, несомненно, благо уже в том, что скрылся я от мятежа человеческого... Что же касается смуты церковной, кроме глупости и безобразия, в ней ничего не вижу. Неудобно только писать подробно... Знаю и некоторых новых "деятелей". Ждать от них добра - это то же, как если бы идти в кучу крапивы и искать малины. Зла от этих деятелей будет очень много. И многим от них придется пострадать, так как они имеют власть и казнить. И это при отделении Церкви от государства. Я думаю, что в моей личной жизни настоящее мое положение только начало болезни[*], вероятно, немало лет пройдет в заключениях, в скитаниях повсюду, в нужде и лишениях. Но, зная церковную историю, нисколько не смущаюсь, избираю "страдать с людьми Божьими" лучше, нежели называться "сыном дщери Фараоновой"..."

12 октября епископ писал: "Я уже так и думал, что Вы, Елизавета Аполлоновна, уехали куда-либо на берега Волги, а Вы, оказывается, все на месте сидите. Сижу и я на месте, только разве несколько раз сделал прогулки в окрестности, больше по воде. Суша-то ведь здесь плохая, тотчас в болото попадешь. Хоть я и далеко забрался, но о московских делах хорошо осведомлен из разных источников, все эти сведения нарушают мирное течение жизни моей. Я могу быть равнодушен к моей собственной судьбе и жизни, но дело Церкви мне всегда будет дорого и близко. Сейчас вижу только одно: сатана работает без передышки и завертел иных даже разумных людей. Правда, среди новых "деятелей" подавляющее большинство авантюристов и аферистов, от этих нечего и ждать, кроме глупостей, безобразия и озорства. Но прискорбно, что иные, кого считал порядочными, по каким-то соображениям взбесились. Надеюсь, что Вы не повторите теперь своего совета, будто нужно вместе с ними работать. Нет, лучше жить в ссылках и в изгнании, но играть Церковью и ее законами, говорить глупости - извините. Во всем виновата, конечно, Ваша возлюбленная, перед которой Вы так слепо преклоняетесь, то есть советская власть. Она искусственно создала расстройство церковного управления, арестовав людей, не имеющих никакого отношения к политике. Она, вопреки своим собственным законам, поддерживает группу головотяпов... А где же закон об отделении Церкви от государства? А ведь все время твердят об этих законах. Какое же лицемерие, какая бессовестность. Явное гонение на всех, кто верен святому Православию..."

Через месяц епископ Иларион писал: "Трудная и даже изнурительная жизнь, которую по воле Божией я вел последние пять лет, имела следствием для моей личной жизни успокоение страстей, если и не полное, то весьма значительное... После двенадцати лет службы ничего не имею и желания иметь у меня нет. Иной бы ужаснулся, увидя меня сидящим в этой убогой комнате, и сказал: и это ты получил за двенадцать лет служения. А я очень доволен и рад тому, что живу здесь, главное - свободное время и книги... Вести о московской смуте доходят, и удивляюсь я низости человеческой и трусости крайней, за свое благополучие готовы все подписать, чему и не сочувствуют. Значит, никаких убеждений нет у людей. Я же надеюсь к грехам своим не прибавить еще отступничество, хотя бы и пришлось еще много путешествовать..."

Через несколько дней епископ писал: "Теперь можно положительно сказать, что изъятие ценностей было ненужным предприятием. Судя по отчетам, ценностей получено не более как на двадцать миллионов золотых рублей. Теперь сосчитайте, чего стоит само изъятие, перевозка, переливка (с угаром и... утечкой). Ведь в иных местах ящики для упаковки стоили столько же, сколько самые ценности. Прибавьте еще расходы по содержанию в тюрьмах тысяч арестованных по этому делу. Расходы на следствия и суды... Боюсь, не пришлось бы переплатить... Ведь в газетах лгали, что в храмах такие миллиарды, что ценностей будет поездов семь верст длины (это так писали бессовестные люди)... Бесчестные диоклетианы, нероны, декии прямо говорили: нельзя быть христианами, иначе казнь. А Ваши любимцы говорят и трубят на весь свет: у нас свобода совести самая полная, у нас отделение Церкви от государства. И в то же время на практике: а, вы не хотите подчиняться Красницкому, пожалуйте в кутузку, в ссылки. Только дайте свободу совести, и Живая церковь сдохнет, но этой-то свободы и нет... Покров я провел в тоске и скорби. На всенощной, которую служил в одной приходской церкви, даже расплакался, когда запели: "О, великое заступление печальным еси, Богородице Чистая". Повторяю слова псалма 136-го по адресу тех, кто разрушил наш сион. У Вас есть "Книга правил". Посмотрите... Вы увидите, что все красные попы и новые архиереи не имеют никакого священного сана и с ними нельзя иметь никакого общения. На этом я и утверждаюсь, что бы ни случилось при нашей "свободе" совести..."

9 ноября епископ писал: "Меня совершенно не интересует моя личная судьба, потому что внешнее положение для меня не составляет ничего важного... Но я не могу не страдать и не говорить горячо, видя и понимая страдания Русской Церкви. Смута, произведенная негодяями... на чем держится? Она держится только на том, что сейчас преступно отменена свобода совести и уничтожено отделение Церкви от государства, установленные в основных законах... Есть люди, которых ссылают в дальние края именно как православных иереев, очищая место разным прохвостам. Это бессовестное издевательство над государственными законами людей, ослепленных своей глупой и тупой враждой к Православной Церкви, меня возмущает до глубины души. И разве это можно сколько-нибудь извинять. Это просто мерзко и больше ничего. Негодные люди были всегда, но никогда им не было такой свободы не только действовать, но и верховодить и "начальствовать"... Печальные мысли о церковных делах часто нарушают мой покой. Так что у меня за последнее время какой-то невроз, во сне все ругаюсь с самозванцами и отступниками, редкую ночь не вижу их во сне. Иногда даже за чтением внимание отвлекается от книги. Но благодарю Бога за все. Как у меня тихо, например, сейчас, поздно вечером, и целые дни свободен. Служу только два-три раза в месяц, больше нельзя по разным причинам, потому что нет свободы совести, то есть вероисповедания. Живу я очень скромно и убого, но душа моя насыщается за обильной трапезой книг по русской церковной истории. А ведь в Нижнем-то ересь господствует. Евдоким - один из предателей, взявший белый клобук из грязных и поганых рук Живой церкви. Молиться с таковыми нельзя..."

Так он прожил в Архангельске до конца года. Наступил Великий пост 1923 года, за ним - пасхальные дни, а там уже недалеко было и до окончания срока. Владыка писал родным: "Провел первую неделю хорошо. Читал канон в храме и вообще был за чтеца и певца за службами. Сейчас я живу будто ничего себе; да только кто может поручиться хотя бы и за один день жития нашего?.. "Самозванщина" у нас на носу, но еще ее нет. Ведь в Живой церкви самое главное - самозванство ее управителей, никем не выбранных и никем не назначенных, и никому не нужных. Потому благодати на самозваных архиереях здесь столько же, сколько на любом татарине. И с ними в общение я никогда не вступлю, что бы ни было. А что будет? Ну постранствую пять, может быть, десять лет. Что ж? И странствовать, может быть, хорошо. Так, как я здесь живу, жить еще можно... Не красна наша изба углами, а пироги в ней бывают. Приносят люди добрые. Вообще никогда в жизни я столько пирогов не ел, сколько здесь. В праздники, например, до пяти разных сортов приходилось есть - с семгой, с треской, с омулем, с клюквой, с селедками свежими: их в нынешнем году небывалый улов в устье Двины. За последнее время что-то значительно увеличилось число мироносиц и приношений разных. Пост, должно быть, умягчает сердца".

Епископ в это время получал много писем, часть из них приходила с оказией, часть по почте и предварительно просматривалась сотрудниками ГПУ. Обширная переписка послужила причиной того, что ГПУ решило арестовать Владыку и произвести у него обыск. Прочитав ордер на обыск и арест, епископ спросил: "Что же, вы арестуете меня независимо от результатов обыска?" Получив утвердительный ответ, Владыка остался совершенно спокоен. Увидя, что сотрудник ГПУ откладывает письма, епископ заметил, что напрасно он их откладывает, потому что все они прошли через ГПУ и просмотрены; вот и на днях он получил очень неаккуратно заклеенное письмо, что ясно свидетельствует о том, что его в ГПУ уже прочитали. Пришедший во время обыска митрополит Серафим (Чичагов) заметил, что это, вероятно, какое-то недоразумение, которое обязательно выяснится, и Владыку освободят. Епископ Иларион только рукою махнул - какое уж там недоразумение.

Однако, несмотря на все попытки составить против епископа обвинение, этого сделать не удалось, и 15 декабря он был освобожден из тюрьмы. Но ГПУ не оставило намерения арестовать епископа, и за несколько дней до окончания срока ссылки, 13 июня 1923 года, в его квартире снова был произведен обыск. На этот раз вовсе ничего не нашли, кроме нескольких номеров газеты "Наука и религия". Один из сотрудников ГПУ спросил: "А где же письма, которые вы получали?" - "Письма я сразу прочитывал, писал ответ и уничтожал", - ответил епископ.

За день до окончания ссылки, вечером 21 июня, Преосвященного Илариона вызвали в Архангельское ГПУ и здесь объявили, что ему разрешено уехать.

5 июля 1923 года он уже был в Москве. В тот же день в шесть часов вечера он отслужил всенощную в Сретенском монастыре, где на другой день должен был служить Патриарх. В храме Сретенского монастыря до этого служили обновленцы, и епископ Иларион совершил чин освящения. Обращаясь к духовенству монастыря, он призвал его покаяться за участие в обновленчестве и противлении Патриарху, причем принести покаяние принародное; непокаявшихся он не допустит до службы и не разрешит им входить в алтарь. На следующий день, на праздник Владимирской иконы Божией Матери, в Сретенском монастыре служил Патриарх. Народу собралось столько, что храм не мог вместить всех, и многие стояли в монастырской ограде. В проповеди Владыка говорил о празднике, о современной церковной жизни, об обновленчестве, о самозванцах-епископах. Впечатление от проповеди было такое, что народ стал выкрикивать, что признает только Патриарха Тихона, многие плакали. Служба, начавшись утром, закончилась только в шесть часов вечера, после того как Патриарх благословил весь народ. В тот же день один из руководителей обновленческого движения, священник Владимир Красницкий, написал в ГПУ: "Усердно прошу обратить внимание на крайне провокаторскую контрреволюционную деятельность тихоновского ассистента Илариона. 6 июля, проповедуя в Сретенском монастыре, он произнес такую погромную речь, что в толпе в ограде и на улице произошли физические столкновения и дело окончилось арестами. За пережитые десять дней тихоновцы чрезвычайно обнаглели, держат себя вызывающе и готовы перейти к избиению, и это настроение - определенно погромное и ярко антисоветское - создается им, епископом Иларионом. Если его явно контрреволюционной деятельности не будет положен предел, то неизбежны общественные беспорядки и избиение церковных обновленцев".

Сразу же после возвращения епископа Илариона из ссылки Патриарх Тихон возвел его в сан архиепископа. Ближайший помощник Патриарха, Преосвященнейший Петр (Полянский), был еще в это время в ссылке, и архиепископ Иларион стал помощником Патриарха.

15 ноября 1923 года архиепископ Иларион был арестован. 7 декабря комиссия НКВД по административным высылкам приговорила его к трем годам заключения на Соловках.

В Соловецком лагере особого назначения. 1924-1926 годы.

Архиепископ Иларион (слева сидит на скамье) среди вольнонаемных рабочих, бывших монахов, оставшихся на Соловках (в центре), и заключенных - сотрудников сетевязальной мастерской.

В январе 1924 года архиепископ прибыл на пересыльный пункт на Поповом острове. Здесь его застало известие о смерти Ленина. В то время, когда в Москве опускали в могилу гроб с телом Ленина, заключенные по распоряжению лагерного начальства должны были молча стоять пять минут. Владыка Иларион лежал на нарах, когда посреди барака стоял строй заключенных, среди которых были и священнослужители. "Встаньте, все-таки великий человек, да и влетит вам, если заметят", - убеждали его заключенные. Все кончилось, однако, благополучно, а Владыка, обращаясь к духовенству, сказал: "Подумайте, отцы, что ныне делается в аду: сам Ленин туда явился, бесам какое торжество".

В июне 1924 года после открытия навигации архиепископ Иларион был отправлен на Соловецкий остров; здесь он вязал сети на Филимоновской рыболовной тоне, был лесником, сторожем в Филипповой пустыни. Для него начался новый тернистый путь испытаний - не вольная теперь была ссылка, а узы, концлагерь. Но Владыка и к этому испытанию был вполне приготовлен. То, что для другого могло явиться камнем преткновения и тяжелым переживанием, для него, православного богослова, стало украшением души. В лагере он сохранил монашескую нестяжательность, детскую незлобивость и простоту. Он просто отдавал всем все, что у него просили. Ни на какие оскорбления окружающих никогда не отвечал, казалось, не замечая их. Он всегда был мирен и весел, и если даже что и тяготило его, он старался скрыть это за своим благодушием. Из всего происходящего с ним он всегда стремился извлечь духовную пользу, и таким образом ему все служило ко благу.

На Филимоновской рыболовной тоне в десяти километрах от главного Соловецкого лагеря он находился вместе с двумя епископами и несколькими священниками. Об этой своей работе он говорил добродушно: "Все подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот - богословцы рыбари показа".

Советская власть в это время всем давала равные сроки: и выдающемуся архиерею, славно потрудившемуся рядом с Патриархом Тихоном в борьбе со злыми врагами Церкви - обновленцами, и юноше-иеромонаху из Казани, чье "преступление" состояло в том, что он снял орарь с диакона-обновленца и не позволил ему вместе с собою служить. "Любочестив бо сый Владыка, - говорил по этому поводу архиепископ Иларион, - приемлет последнего, якоже и первого; упокоевает в единонадесятый час пришедшего, якоже делавшего от первого часа. И дела приемлет, и намерения целует, и деяния почитает, и предложения хвалит".

Архиепископ Иларион, будучи подлинным христианским богословом, старавшимся воспринять Бога везде, на всяком месте, во всякое время, и самый Соловецкий лагерь воспринимал как суровую школу добродетелей - нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения и трудолюбия. Его было нельзя опечалить ничем - и это его настроение поднимало дух окружающих. Ко всем он относился с подлинной любовью, пониманием и вниманием. В каждом человеке он ощущал образ и подобие Божие, жизнью каждого человека интересовался с неподдельным интересом. Он часами мог говорить с офицером, студентом, профессором и представителем уголовного мира, каким-нибудь известным вором, которого он с любопытством расспрашивал о его "деле" и жизни. Владыка всем был доступен. Его простота скрашивала и смягчала недостатки его собеседников. В его присутствии совершенно забывалось, что разговариваешь с одним из известнейших и выдающихся архиереев Русской Православной Церкви, ученейшим человеком, профессором Академии и одним из самых выдающихся русских богословов нашего времени. Воистину он был кроток и смирен сердцем, находя в этом покой не только для своей души, но и вселяя мир и покой в смятенные души окружавших его людей. Архиепископ Иларион (Троицкий) в келье. Соловки, 1926 год

Знавшие его в Соловках писали о нем: "Он доступен был всем... с ним легко всем. Самая простая внешность - вот что такое был Владыка. Но за этой заурядной формой веселости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, это сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенствование. Его обыкновенный вид скрывал от людей внутреннее делание и спасал его самого от лицемерия и тщеславия. Он был решительным врагом всякого лицемерия и показного благочестия. Каждого прибывавшего в Соловецкий лагерь священника Владыка подробно расспрашивал обо всех предшествовавших заключению обстоятельствах.

- За что же вас арестовали? - спросил Владыка прибывшего в лагерь игумена одного из монастырей.
- Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь закрыли, - ответил тот, - ну, собирался народ, и даже бывали исцеления...
- Ах вот как, даже исцеления бывали... Сколько же вам дали Соловков?
- Три года.
- Ну, это мало, за исцеления надо бы дать больше, советская власть недосмотрела..."

Далеко был ныне Владыка от церковных событий. В лагере он узнал о смерти великого святителя Русской Церкви Патриарха Тихона, здесь же узнал, что во главе Русской Церкви стал Высокопреосвященнейший Петр, митрополит Крутицкий, к которому архиепископ Иларион относился с огромным уважением и почтением и не мог не порадоваться новому избранию Божию.

В это время советское правительство и ГПУ планировали в Церкви новый раскол. На этот раз его должен был возглавить архиепископ Екатеринбургский Григорий (Яцковский), с которым Тучков уже провел переговоры и тот выразил согласие возглавить церковную группу иерархов. Но в эту группу желательно было ввести архиерея, обладавшего бесспорным авторитетом, за которым пошли бы другие иерархи. И конечно, лучше было бы, если бы этот архиерей в данный момент находился в заключении, то есть длительное время был лишен всей полноты сведений о происшедших церковных событиях, тогда его можно было бы ограниченно ставить о них в известность, даже и с помощью подлинных церковных документов. Судя обо всех по себе, Тучков надеялся на силу соблазна, на то, что человек, долгое время находившийся в заключении, прельстится возможностью освобождения и согласится на компромисс. Но надежды Тучкова на совращение такого иерарха, как архиепископ Иларион Троицкий, оказались тщетны. Тучков не понимал и не мог понять этого благородного человека и выдающегося богослова. Владыка принимал советскую власть как государственную, которая рано или поздно, чтобы избежать саморазрушения и самоуничтожения, должна направить свои усилия к созидательной деятельности. И потому архиепископ предлагал Тучкову отринуть свои соглашения с бесплодным обновленчеством и заключить соглашение о взаимоприятии государства и Церкви, легализовать Русскую Православную Церковь, от чего государству, как бы оно ни называлось, будет одна только польза. Этого Тучков ни понять, ни принять не мог, находясь среди той когорты чиновников, которые только и умели, что ненавидеть и разрушать, и поэтому он не мог понять, почему архиепископ, признавая положительные начала за советским государством, а значит, и за его представителем, Тучковым, отказывается сотрудничать в мероприятиях, затеваемых таким государственным органом, как ГПУ.

Желая вовлечь архиепископа Илариона в раскол, Тучков распорядился перевезти его из Соловков в Ярославское ГПУ, предоставить ему отдельную камеру, возможность заниматься научной работой, вести деловую переписку и получать любые книги с воли, а тем временем попытаться уговорить его на сотрудничество с ГПУ.

5 июля 1925 года архиепископ Иларион был переведен из Соловецкого лагеря в ярославский политический изолятор. Оказавшись здесь, он писал своей родственнице: "Ты спрашиваешь, когда же кончатся мои мучения? Я отвечу так: мучений я не признаю и не мучаюсь. При моем "стаже" меня ведь тюрьмой не удивишь и не испугаешь. Я уже привык не сидеть в тюрьме, а жить в тюрьме, как ты живешь в своей квартире. Конечно, нелепого в моей жизни и было, и есть немало, но нелепое для меня более смешно, чем мучительно. Зато есть у меня преимущества в моей жизни, из-за которых я согласен терпеть и разные нелепости... В самом деле, имею здесь отдельную келлию с достаточным освещением, с почти достаточным отоплением - и все это бесплатно. Нужно тратить только несколько рублей в месяц, чтобы пансион был достаточным - конечно, для такого безразличного к этим делам человека, как я. Но главное... самое милое то, что я могу без помехи отдаться своей первой и постоянной любви - науке, с которой жизнь было меня совсем разлучила... Здесь... меня ничто и никто не отвлекает. Кроме двух часовых прогулок в день да нескольких минут на обед или чай, остальное время я провожу за книгами. Я себе задал громадную тему, которую разве только в десяток лет можно разработать. Самый большой вопрос, конечно, книжный. Но на первое время я использую книги, которые можно достать. Доселе недостатка не имею и в книгах. Почти каждый месяц получаю от друзей из Москвы по ящику книг и каждый месяц их возвращаю, сделав нужные выписки. Это только при моем теперешнем положении можно браться за чтение собраний сочинений в тысячи и даже десятки тысяч страниц. Не один десяток тысяч страниц я уже и проштудировал. Иные книги десяток лет лежали у меня, и все некогда было прочитать. Еще бы, если книга тысяча - тысяча двести страниц немецкого текста! А тут и до этих книг очередь дошла.

Словом, у меня настроение и духовное содержание жизни такое же, как было пятнадцать лет назад. Не хватает одного - академической библиотеки! Будь академическая библиотека, я бы попросил здесь приюта не до конца этого года, а по крайней мере до конца этого десятилетия. Что же поделаешь, если место для науки, интересной и важной для меня, только в тюрьме? Я тут не виноват ни в чем. Ведь вот как устраивает Господь (через ОГПУ) жизнь мою: живу без нужды и без забот вот уже четыре года. Только и думаешь, какие и как книги достать. И это по моим указаниям добрые люди успешно исполняют. Вот и сегодня повестку получил: целый пуд книг пришел, а вон у стены стоит ящик с прочитанными, приготовленными к отправке. Вот и все мои заботы! А беззаботность - это для меня самое милое дело! Всех поцелуй и всем расскажи, как я нашел свою судьбу в тюрьме".

Тучков дважды приходил к архиепископу. Первый раз Тучков пришел к нему в камеру, где беседовал о церковных делах и о церковной жизни в настоящий момент. Но поскольку Владыка не был осведомлен о церковных событиях последних лет, проведя это время в концлагере, о чем он и упомянул, то беседа вышла малосодержательной. Во второй раз Тучков вызвал архиепископа в тюремную канцелярию и здесь снова завел разговор о церковных событиях последнего времени и между прочим предложил освободить архиепископа и возвратить на Московскую кафедру, но с условием, что он поддержит одну из групп духовенства - имелись в виду григорианцы. Архиепископ ответил, что ему сначала нужно переговорить с ними, так как некоторые из них ему были незнакомы, а о других он знал слишком мало. Далее разговор коснулся современного положения Православной Церкви и, в частности, организации Высшего Церковного Управления. Владыка сказал, что по настоящим обстоятельствам Высшее Церковное Управление может быть только временным, но организация такого временного управления весьма желательна. Причем оно в своем начале не должно быть самозваным, то есть должно организоваться с согласия Патриаршего Местоблюстителя. Это Церковное Управление должно действовать в согласии с епископатом и объединять епископат. Оно ни в малейшей степени не должно напоминать характер деятельности так называемого обновленческого ВЦУ 1922-1923 годов. Православное Церковное Управление должно свою задачу считать ограниченной: его задача - созыв Собора, которому будет принадлежать полнота церковной власти. Что касается Собора, то он должен быть собран, а не подобран, как это было сделано ВЦУ в 1923 году. Собор должен организовать постоянное Церковное Управление, и при этом он должен рассеять подозрения, что за религиозной православной внешностью кроются политические вожделения.

Выслушав архиепископа, Тучков предложил письменно изложить содержание его взглядов на церковные нужды настоящего времени, что и было им сделано. Он написал документ в двух экземплярах: один был адресован Тучкову, другой - заместителю Местоблюстителя митрополиту Сергию Страгородскому (см. приложение).

Текст этой декларации совершенно не удовлетворил Тучкова. Все переговоры его с Владыкой не привели ни к чему. Высокопреосвященнейший был непримирим к обновленцам, отказался поддержать григорианский раскол, выставил требования, чтобы новое Церковное Управление непременно имело благословение Местоблюстителя, митрополита Петра, и чтобы в него вошли архиереи, которые имеют на это благословение самого Местоблюстителя. У архиепископа Илариона и Тучкова почти по всем пунктам были разные взгляды. Владыка предлагал государству и его представителям сотрудничать с Церковью, но на основании независимости Церкви, на основании положительного роста и духовной силы самой православной паствы, члены которой являются также и гражданами государства и, следовательно, составляют и его силу. Тучков требовал сотрудничества Церкви и ее иерархов на основе полного подчинения Церкви государству, что явилось бы самоуничтожением и уронило бы авторитет церковных иерархов в глазах верующих. В конце концов Тучков потребовал прямого сотрудничества и осведомительства, как если бы Владыка был одним из сотрудников ГПУ. Тучков желал прежде физического уничтожения своего врага уничтожить его нравственно. Архиепископ ответил на эти предложения резким, категорическим отказом. Видя, что погубить этого выдающегося иерарха не удается, Тучков зло сказал: "Приятно с умным человеком поговорить. А сколько вы имеете срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года! Так мало?!"

26 февраля 1926 года архиепископа перевели из отдельной камеры в общую камеру тюрьмы в Коровниках. 15 марта Владыка писал родственнице о происшедших в его жизни переменах: "Есть здесь и плюсы и минусы. Плюсы: более свободная жизнь, неограниченная переписка... Минусы: я потерял свое милое одиночество, а вместе с ним и возможность заниматься так, как занимался раньше. Днем-то у нас еще хорошо: в огромной камере всего шесть человек остается и можно немного почитать и пописать, но вечером собирается целых двадцать человек и тогда открывается такой дивертисмент, что просто беда. Камера, куда меня поселили, считается лучшей, в ней больше "интеллигенция", но увы! - теперь и интеллигенция мало отличается от дикарей по своим нравам.

Удивительное дело! Никто меня к тюремному заключению не приговаривал, и все-таки я сижу в тюрьме, где сидят все по определенным судебным приговорам. Но... удивляться уже давно перестал. Только почему это все со мной такие фокусы происходят? Ведь никого во всей тюрьме нет без приговора, кроме меня. Все наши прочие спокойно живут в Соловках, а я вот уже на второе место перебираюсь. Что-то еще неожиданного преподнесет мне время? Некоторые основания ждать нового у меня есть, но будет ли это все к добру - не знаю. Вообще у меня образовалась уже привычка к такой ненормальной и нелепой жизни. Как я тебе, помнишь, писал, я не сижу, а живу в тюрьме".

Отношение Владыки к обновленцам и всякого рода раскольникам оставалось непримиримым. И один из обновленческих архиереев, Гервасий Малинин, желая подчеркнуть эту непримиримость ближайшего помощника Патриарха Тихона, писал о нем в обновленческом журнале: "Я встретился на прогулке по двору в Ярославской тюрьме "Коровники" с архиепископом Иларионом Троицким. Он меня узнал и удивился, зачем я попал в тюрьму. Он мне сказал:

- Зачем вы отошли от Патриарха Тихона и нарушили ту клятву, которую вы давали при хиротонии во епископа, что ничего общего не будете иметь с так называемой Живой церковью?

На это я сказал:"Клятвы я не нарушал. С Живой церковью я не имел и не имею ничего общего".

- Вы отпали от Церкви, - сказал мне архиепископ Иларион.

- Это неправда, а вот вы, тихоновцы, фактически отпали. Восточные Патриархи не с вами, а с нами.

- Какие мы тихоновцы; что вы треплете имя покойного Святейшего Патриарха Тихона? Мы православные. Восточные Патриархи с нами, это я знаю документально, обновленцы врут. Введенский ваш изолгался... Мне не пришлось с архиепископом Иларионом долго беседовать, потому что я тюремной администрацией был отозван и тут же освобожден из тюрьмы. На прощание мне архиепископ Иларион сказал:

- Я скорее сгнию в тюрьме, но своему направлению не изменю..."

1 апреля архиепископу Илариону стало определенно известно, что в ближайшие дни его отправят с этапом на Соловки. Узнав об этом, он писал родным: "Это переселение для меня, пожалуй, приятно. Ведь сидеть взаперти мне вовсе не следует. А там куда свободнее. Да и знакомые мне все места-то там. Друзей у меня там масса. С ними охота и повидаться. Вот одно только не особенно приятно, это - путешествие. Пожалуй, до самой Пасхи буду я странствовать до берега, то есть до Попова... И зачем только меня тащили-то сюда? Пожалуй, и нужно было кое о чем поговорить, и говорили, да видно не очень-то речи мои понравились. Ну, что Бог ни делает, все к лучшему. Надеюсь, что и на этот раз будет именно к лучшему..."

В пересыльный лагерь на Попов остров Владыка прибыл незадолго до Пасхи, здесь нужно было дожидаться начала навигации, когда заключенных переправляли на Соловки. Пасха в лагере для некоторых оказалась удивительной и запомнилась на всю жизнь. Вот как описывает ее священник Павел Чехранов: "Кругом лес, колючая проволока, на высоких столбах будки... Людей нагнали в пункт видимо-невидимо. Вследствие весенней распутицы лесные разработки закончились. И более тысячи человек возвращались обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан на восемьсот человек. Клуб закрылся и переделан под жилое помещение с нарами. В прочих бараках проходы застроены нарами, двойные нары переделаны в тройные - в три этажа. Даже в привилегированном канцелярском бараке теперь двойные нары, и вместо шестидесяти человек стало там сто двадцать. Кипятку сплошь и рядом не отпускалось, так как все котлы занимались под обед и ужин.

Приближалась Пасха. И как хотелось хотя и в такой обстановке совершить службу. "Как это так, - думал я, - даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть "Христос воскресе!" в пасхальную ночь?.." И я решил подготовить свою братию. Повел разговоры с благодушнейшим епископом Нектарием (Трезвинским), епископом Митрофаном (Гриневым), епископом Рафаилом (Гумилевым) и епископом Гавриилом (Абалымовым). Последний и не подозревал, какая ему писанка готовится. Из прочей братии были оповещены отец Филонен и постоянный компаньон Владыки Илариона (Троицкого) шахматист отец Аркадий Маракулин.

Однако только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в незаконченной пекарне, где только одни просветы были прорублены - ни дверей, ни окон. Остальные порешили совершить службу в своем бараке, на третьей полке, под самым потолком, по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился вне барака пропеть пасхальную службу, дабы хотя бы в эти минуты не слышать сквернословия.

Сговорились. Настала Великая Суббота. Арестантский двор и бараки, как бочки с сельдью, были наполнены прибывшими с лесозаготовок. Но нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу и с восьми часов вечера не впускать никого из других рот. С печалью сообщили мне епископы Митрофан и Гавриил это известие. Однако я своему "причту" настаивал: "Все же попытаемся в пекарне устроить службу". Епископ Нектарий сразу согласился, а архиепископ Иларион нехотя, но все же попросил разбудить в двенадцать часов.

В начале двенадцатого я отправился в барак, где помещался Владыка Нектарий. Двери были настежь открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальный.

- Не велено пускать никого из других рот. Я остановился в нерешительности. Однако Владыка Нектарий был наготове.

- Сейчас, сейчас, - сказал он мне.

Я отправился к Владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо дневального, который оказался несколько знакомым и расположенным ко мне.

- Пожалуйста, поскорее делайте и уходите. Не приказано...

Я кивнул ему головой, подошел к Владыке Илариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог, Владыка приподнялся.

- Пора, - сказал я ему шепотом.

Весь барак спал. Я вышел. На линейке меня ожидал Владыка Нектарий. Вскоре к нам присоединился Владыка Иларион, и мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков. За дорогой стоял остов недоконченной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы прошмыгнули к нему по одиночке. Оказавшись внутри здания, выбрали стену, более укрывавшую нас от взора проходящих по дорожке и плотнее прижались к ней; слева - Владыка Нектарий, посредине - Владыка Иларион, а я - справа.

- Начинайте, - проговорил Владыка Нектарий.

- Утреню? - спросил Владыка Иларион. - Нет, все по порядку, с полунощницы, - ответил Владыка Нектарий.

- Благословен Бог наш... - тихо произнес владыка Иларион.

- Волною морскою... - запели мы полунощницу. И странно, странно отзывались в наших сердцах эти с захватывающим мотивом слова. "Гонителя, мучителя под землею скрывша..." И вся трагедия преследующего фараона в этой особенной обстановке чувствовалась нашими сердцами как никогда остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. А сердце дышало радостью, что пасхальная служба совершается вопреки строгому приказу коменданта.

Пропели полунощницу. Архиепископ Иларион благословил заутреню.

- Да воскреснет Бог и расточатся врази его... - не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, Владыка Иларион. Мы запели "Христос воскресе!" Плакать или смеяться от радости, думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню.

- Христос воскресе! - сказал Владыка Иларион, и мы все трое облобызались. Владыка Иларион сделал отпуст и ушел в барак. Епископ Нектарий пожелал и часы с обедницей совершить. И мы совершили вдвоем. Только я был за предстоятеля, Владыка Нектарий - за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения, наизусть.

Эта пасхальная служба осталась в памяти у Владыки Илариона... В 1927 году в мае он писал мне: "Вспоминаю прошлогоднюю Пасху. Как она отличается от сегодняшней! Как торжественно мы справили ее тогда!" Да, обстановка Пасхи 1926 года была необычайна. Когда мы втроем ее справляли в недостроенной пекарне, в это время там, в Ростове, в залитом электрическим светом кафедральном соборе (захваченном обновленцами. - И. Д.) при участии чудного хора городское духовенство совершало тоже пасхальное торжественное богослужение. Но!.. Думается нам, наша кемская Пасха в пекарне без окон и дверей, при звездном освещении, без митр и парчовых риз дороже была для Господа, чем великолепно обставленная ростовская".

С началом навигации архиепископ Иларион был отправлен на Соловки. В это время здесь по благословению архиепископа Евгения (Зернова) была написана церковная декларация, которая, по мнению ее составителей, определяла положение Православной Церкви в новых исторических условиях, а также взаимоотношения Церкви и государства. Когда архиепископ Иларион прибыл на остров, текст декларации был уже прочитан и одобрен большинством архиереев. Единомыслен был с ними и Владыка, лишь выразил сомнение, не будет ли некорректным поучать заместителя Местоблюстителя митрополита Сергия, но по размышлении согласился, что это послание будет иметь для митрополита значение совета, который он волен будет принять или нет.

О своей встрече с архиепископом Иларионом в этот период жизни Олег Волков в своих воспоминаниях писал: "Иногда Георгий уводил меня к архиепископу Илариону, поселенному в Филипповской пустыни, в верстах трех от монастыря. Числился он там сторожем. Георгий уверял, что даже лагерное начальство поневоле относилось с уважением к этому выдающемуся человеку и разрешало ему жить уединенно и в покое. Преосвященный встречал нас радушно. В простоте его обращения было приятие людей и понимание жизни. Даже любовь к ней. Любовь аскета, почитавшего радости ее ниспосланными свыше. Мы подошли к его руке, он благословил нас и тут же, как бы стирая всякую грань между архиепископом и мирянами, прихватил за плечи и повлек к столу. И был так непринужден... что забывалось о его учености и исключительности, выдвинувших его на одно из первых мест среди тогдашних православных иерархов. Мне были знакомы места под Серпуховом, откуда был родом владыка Иларион. Он загорался, вспоминая юность. Потом неизбежно переходил... к суждениям о церковных делах России.

- Надо верить, что Церковь устоит, - говорил он. - Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные, еле светящиеся огоньки - когда-нибудь от них все пойдет вновь. Без Христа люди пожрут друг друга. Это понимал даже Вольтер... Я вот зиму тут прожил, когда и дня не бывает - потемки круглые сутки. Выйдешь на крыльцо - кругом лес, тишина, мрак. Словно конца им нет, словно пусто везде и глухо... Но "чем ночь темней, тем ярче звезды..." Хорошие это строки. А как там дальше - вы должны помнить. Мне, монаху, впору Писание знать".

В ноябре заканчивался трехлетний срок заключения архиепископа, и перед концом навигации он был перевезен с острова на материк. 19 ноября 1926 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ приговорило Владыку к трем годам заключения на Соловках. Его обвинили в том, что он разгласил содержание разговоров с Тучковым. Прибыв на Соловки, Владыка шутил: "На повторительный курс остался".

Осенью 1927 года началось новое смятение, отчасти связанное с публикацией декларации митрополита Сергия. Архиепископ Иларион, отличавшийся большой выдержкой и мудростью, обладая широким историческим кругозором, собрал в "келью" архимандрита Феофана полтора десятка епископов, некоторые из которых стали соблазняться происходящим на воле смятением, и убедил святителей ни при каких условиях не идти на раскол. "Никакого раскола! - сказал он. - Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это, как на провокацию!"

Летом 1928 года архиепископ писал в своих письмах на волю по этому поводу: "Что реку о всем? А то, что всем отделяющимся я до крайней степени не сочувствую. Считаю их дело совершенно неосновательным, вздорным и крайне вредным. Не напрасно каноны 13-15 Двукратного Собора определяют черту, после которой отделение даже похвально, а до этой черты отделение есть церковное преступление. А по условиям текущего момента преступление весьма тяжкое. То или другое административное распоряжение, хотя и явно ошибочное, вовсе не есть casus belli[**]. Точно так же и все касающееся внешнего права Церкви (то есть касающееся отношения к государственной политике и подобное) никогда не должно быть предметом раздора. Я ровно ничего не вижу в действиях митрополита Сергия и Синода его, чтобы превосходило меру снисхождения или терпения. Ну а возьмите деятельность хотя бы Синода с 1721 по 1917 год. Там, пожалуй, было больше сомнительного, и однако ведь не отделялись. А теперь будто смысл потеряли, удивительно, ничему не научились за последние годы, а пора бы, давно пора бы... Утверждаются часто на бабьих баснях... Что поделаешь. Ухищрения беса весьма разнообразны. А главное, есть tertius qaudeus[***], и ему-то все будто подрядились доставлять всякое утешение. Да, не имеем мы культуры и дисциплины. Это большая беда..."

"Открытку Вашу получил. Рад, что письмо мое Вы получили, которого долго ждали, но только что не по моей вине долго дождаться не могли. Больше тут Ваши приятели виноваты, которые совсем нехорошо поступают, что хоть не пиши совсем. Ну, еще какие письма получил, то скажу так. Везде писаны пустяки, кто напротив пишет. Какую штуку выдумали. Он, мол, отступник. И как пишут. Будто без ума они. Сами в яму попадают и за собой других тащут. А Осиповы[****] письма уж очень не понравились. Будто и не он пишет вовсе. У него будто злоба какая. И самый главный грех тот, что его на другую должность перевели. Значит, и отступник. Это глупость. Что и других переводят, так что ж делать, поневоле делают, как им жить дома нельзя. Допрежде по каким пустякам должность меняли и еще рады были, а теперь заскандалили. А теперь для пользы дела, не по интересу какому. Лучше дома жить, это что говорить, да от кого это зависит. С ним ничего не поделаешь, хоть об стенку лбом бейся, все то же будет. Значит, ругается по пустякам и зря, вред и себе, и другим делает..."

Пошел новый трехлетний срок, снова пришлось переживать зиму на Соловках. Хотя и вместе с архиереями-друзьями, такими, как архиепископ Херсонский Прокопий (Титов), а все же в неволе. Неволя делала зыбким и непрочным всякое начинаемое дело. Сегодня ты начал исследование, для которого потребовалось немало времени и сил, а завтра тебя переводят в другое место, хотя бы и в пределах того же Соловецкого острова, но надзиратели устраивают обыск, и от трудов твоих не остается следа. Работать и что-либо записывать в таких условиях было почти то же, что стараться написать книгу, находясь на корабле во время неумиряющегося шторма. Только то, может быть, и было утешительно, что сходить в праздник Крещения на реку и видеть, как у иордани три оленя остановились и смотрят на это чудо освящения вод.

Родственнице архиепископ в это время писал: "Меня хоть никто дедушкой не называет. Однако иной раз случалось, что стариком назовут, и то странно слышать. Меня больно уж борода выдает - поседела, как неведомо что. Однако душа, чувствуется, еще не постарела. Интересы в ней всякие живут и рождаются. Интересы эти приходится удовлетворять чтением, потому что для настоящих занятий нет, понятно, соответствующих условий. Часто является досадливая мысль: вот если бы иметь столько свободы от работ и столько досуга в академической обстановке! Но подосадуешь, подосадуешь, да тем и ограничишься. А раскроешь книгу посерьезней - оказывается, далеко не всегда ее можно читать - внимание рассеивается тем, что окружает и что вовсе неинтересно.

С внешней стороны жизнь моя сравнительно сносная - голоден не бываю, в квартире не мерзну, одеться имею во что (хотя нередко так одет, что и ты бы не узнала), поговорить есть с кем, забот на душе почти никаких. Видишь, сколько преимуществ имею! Но, конечно, долгонько зажился я на Белом море...

Выкинут я стихийно на далекий остров. Но сожаления я стараюсь не растравливать в душе моей, на окружающее стараюсь не обращать внимания, а жизнь наполнять тем, чем можно. И так за долгие годы привык и живу не тужу. На лучшее не надеюсь, от худшего не отрекаюсь. Какова есть о мне воля Божия - так пусть и будет".

Подходил к концу очередной срок заключения. В конце лета и осенью 1929 года Владыка писал родственнице: "Живу я все по-прежнему, вполне благополучно, без нужды и горя. Никуда я не трогаюсь с места. Вот уже два года, как живу в одном и том же доме, среди леса, между морским заливом и озером... Про свое ближайшее будущее ничего, конечно, не знаю. Хоть ничего хорошего не жду. Вот сейчас я не чувствую себя переутомленным, потому что здесь мне легче жить, нежели было всегда раньше, только не вырос я духовно ничуть, а только поглупел. Но в этом вина не моя одна, хотя есть и моя. Вероятно, можно было бы прожить эти годы с большей пользой..."

"Получил от тебя известие о Липицах... А вот мне придется ли когда-нибудь увидать родные места, где так много перемен, где одни выросли, другие совсем исчезли. Не знаю, но мне порой очень хотелось бы в тех местах побывать. Правда, до так называемого срока остается всего месяц один: да ведь это ровно ничего не значит. Одно разве только значит: бери вещи через плечо да и начинай странствовать, причем самым неудобным и гнусным способом...

Живу-то я без нужды, но жизнь невеселая и мало содержательная. Так только время пропадает неважно и иной раз приходят такие мысли. Вот, например, за шесть лет (с 1906 до 1912 года) прошел курс академический. Сколько наук прошел, сколько сочинений написал! Магистерскую даже защитил. Из мальчика, приехавшего из Тулы, стал совсем человеком. А за последние шесть лет - что? Одно горе, одна грусть! Пропали лучшие годы, а их не так уж много впереди осталось. Больше осталось позади. Вот эта потеря невознаградима. И сколько их пропадет еще!

Вот такие мысли приходят порой, и, понятно, невесело от них становится. Но успокаиваешься на том, что ты сам во всем нисколько не повинен. Видно, в такую полосу историческую попал, что должна жизнь пропадать без дела и без пользы. И еще есть утешение в том, что не один ты в таком положении, а иные и в худшем. Ведь у меня нет еще борьбы за кусок хлеба, а сколько людей в этой борьбе опустошают жизнь свою..."

Незадолго до окончания срока и выезда с Соловков архиепископ писал родным: "Дожил я уже до осени и этого года. Только осень у нас прямо удивительная - доселе нет ни холода, ни снега: иной раз дождичек сыплет и сыплет, а иной раз и сухо станет. А в прошлые годы в это время всегда ходил по льду озера. 15 ноября исполняется пять лет, как я странствую, - если, конечно, считать, что лето 23-го года я жил сколько-нибудь оседло (а это весьма сомнительно). Сейчас я переживаю не вполне приятное состояние полной неизвестности: уеду ли я отсюда или опять останусь. Если уеду, то скоро, но сменяю ли я в этом последнем случае ястреба на кукушку - тоже неизвестно. Словом, внутри у меня неизвестность и неопределенность. Чего пожелать самому себе - тоже не знаю. Ведь в иных отношениях у нас здесь лучше вашего, да и прижился за долгие годы. Только душа просит нового..."

14 октября 1929 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ приговорило архиепископа к трем годам ссылки в Казахстан. Самое мучительное было в том, что теперь от Белого моря через всю страну до самых южных границ он должен был проехать этапным порядком, многократно оставаясь на неопределенный срок в пересыльных тюрьмах. По сравнению с тем, что ему предстояло теперь, Соловки были отдыхом. Почти сразу же после отправки на материк его обокрали, и в Петроградскую тюрьму он прибыл в кишащем паразитами рубище. Впереди его ждал новый срок. Но у Господа был свой срок жизни праведника. На этапе Владыка заболел тифом и 19 декабря был помещен в тюремную больницу, путь к которой, изнемогая от болезни, ему пришлось пройти пешком. Из больницы он писал: "Я тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился, должно быть, по дороге; в субботу, 28 декабря, решается моя участь (кризис болезни), вряд ли переживу..."

В больнице ему сказали, что его надо обрить; Владыка ответил: "Делайте со мной теперь, что хотите..." В бреду он говорил: "Вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет..." За несколько минут до кончины к нему подошел врач и сказал, что кризис миновал и теперь он может поправиться. Святитель в ответ едва слышно сказал: "Как хорошо! Теперь мы далеко от..." - и с этими словами тихо скончался.

Это было 28 декабря 1929 года. Митрополит Серафим (Чичагов), занимавший тогда Санкт-Петербургскую кафедру, добился, чтобы тело святителя было отдано из тюремной больницы для церковного погребения. Тело почившего Владыки в белом архиерейском облачении было положено в приготовленный гроб и перевезено в храм Новодевичьего монастыря, где состоялось отпевание. В отпевании и погребении святителя участвовали митрополит Серафим (Чичагов), архиепископ Алексий (Симанский), епископ Амвросий (Либин), епископ Сергий (Зенкевич) и множество духовенства.

Могила Владыки Илариона на Новодевичьем кладбище Петербурга

Отпевание закончилось в четыре часа дня. После этого подняли гроб и понесли на кладбище Новодевичьего монастыря. Впереди гроба шли певчие, певшие "Помощник и Покровитель бысть мне во спасение..." Дойдя до могилы, поставили гроб, отслужили последнюю литию, поклонились почившему архипастырю и стали опускать гроб в могилу. Епископ Амвросий взял первый комок земли, бросил на гроб, сказав: "Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней..." Быстро вырос небольшой холмик, и был поставлен белый крест с надписью: "Архиепископ Иларион Троицкий". Затем все стали расходиться с кладбища; и в это время торжественно и празднично затрезвонили колокола, обгоняя один другого. И вспомнились одному из участников погребения слова, звучавшие на отпевании: "Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней. Той на морях основал ю есть, и на реках уготовал ю есть. Кто взыдет на гору Господню? Или кто станет на месте святем Его? Неповинен рукама и чист сердцем... Сей приимет благословение от Господа, и милостыню от Бога, Спаса своего..." И понял он, о чем этот звон, как будто пасхальный. "Это ангелы на небе радовались новому святому..."

* В те годы словом "болезнь" обозначали в письмах арест и заключение.

** Повод к войне (лат.).

*** Третий радующийся (лат.), то есть человек, выигрывающий от распри двух сторон.

**** Митрополит Иосиф (Петровых).

ПРИЛОЖЕНИЕ

Последние два года я не участвую в церковной жизни, имею о ней лишь отрывочные и, возможно, неточные сведения. Поэтому для меня затруднительно суждение о частностях и подробностях этой жизни, но, думаю, общая линия церковной жизни и ее недостатки, и ее болезни мне известны. Главный недостаток, который чувствовался еще и раньше, - это отсутствие в нашей Церкви Соборов. С 1917 года, то есть в то самое время, когда они особенно были нужны, так как Русская Церковь не без воли Божией вступила в совершенно новые исторические условия; условия необычные, значительно отличающиеся от раннейших условий - церковная практика, включая постановления Собора 1917/18 годов, к этим условиям не приспособлена, так как она образовалась в иных исторических условиях. Положение значительно усложнилось со смертью Святейшего Патриарха Тихона. Вопрос о местоблюстительстве, поскольку мне известно, тоже сильно запутан, церковное управление в полном расстройстве. Не знаю, есть ли среди нашей иерархии и вообще среди сознательных членов Церкви такие наивные и близорукие люди, которые имели бы нелепые иллюзии о реставрации и свержении советской власти и т. п., но думаю, что все, желающие блага Церкви, сознают необходимость Русской Церкви устраиваться в новых исторических условиях. Следовательно, нужен Собор, и прежде всего нужно просить государственную власть разрешить созвать Собор. Но кто должен собрать Собор, сделать для него необходимые приготовления - словом, довести Церковь до Собора. Поэтому нужен теперь же, до Собора, церковный орган. К организации и деятельности этого органа у меня есть ряд требований, которые у меня, думаю, общие со всеми, кто хочет церковного устроения, а не расстройства, мира, а не нового смятения, некоторые из этих требований я и укажу.

1. Временный церковный орган не должен быть в самом начале самовольным, то есть должен при своем начале иметь согласие Местоблюстителя.

2. По возможности во временный церковный орган должны войти те, кому поручено Местоблюстителем митрополитом Петром (Полянским) или Святейшим Патриархом.

3. Временный церковный орган должен объединять, а не разделять епископат, он не судья и не каратель несогласных - таковым будет Собор.

4. Временный церковный орган свою задачу должен мыслить скромной и практической - созвание Собора. Последние два пункта требуют особого пояснения. Над иерархией и церковными людьми витает отвратительный призрак ВЦУ 1922 года. Церковные люди стали подозрительны. Временный церковный орган должен как огня бояться хотя бы малейшего сходства своей деятельности с преступной деятельностью ВЦУ. Иначе получится только новое смятение. ВЦУ начинало со лжи и обмана. У нас все должно быть основано на правде. ВЦУ, орган совершенно самозваный, объявил себя верховным вершителем судеб Русской Церкви, для которого не обязательны церковные законы и вообще все божеские и человеческие законы. Наш церковный орган - только временный, с одной определенной задачей - созвать Собор. ВЦУ занялось гонениями на всех ему не подчиняющихся, то есть на всех порядочных людей из иерархии и из других церковных деятелей, и, грозя направо и налево казнями, обещая милость покорным, ВЦУ вызвало нарекание на власть, нарекание, едва ли желательное для самой власти. Эта отвратительная сторона преступной деятельности ВЦУ и его преемника, так называемого Синода, с его Соборами 1923-1925 годов, заслужило им достойное презрение, доставив много горя и страдания неповинным людям, принесла только зло и имела своим следствием только то, что часть иерархии и несознательных церковных людей отстала от Церкви и составила раскольническое общество. Ничего подобного, до самого малейшего намека, не должно быть в действиях временного церковного органа.

Эту мысль я особенно подчеркиваю, потому что здесь именно вижу величайшую опасность. Наш церковный орган должен только созвать Собор. Относительно этого Собора обязательны следующие требования.

5. Временный церковный орган должен собрать, а не подбирать Собор, как это сделано печальной памяти ВЦУ в 1923 году. Собор подобранный не будет иметь никакого авторитета и принесет не успокоение, а только новое смятение в Церкви. Едва ли есть нужда увеличивать в истории количество разбойничьих Соборов; довольно и трех: Эфесского 449 года и двух Московских 1923-1925 годов. Самому же будущему Собору мое первое пожелание то, чтобы он мог доказать свою полную непричастность и несолидарность со всеми политически неблагонадежными направлениями, рассеять тот туман бессовестной и смрадной клеветы, которыми окутана Русская Церковь преступными стараниями злых деятелей (обновления). Лишь только настоящий Собор может быть авторитетным и сможет внести успокоение в церковную жизнь, дать покой измученным сердцам церковных людей. Я верю, что на Соборе обнаружится понимание всей важности ответственного церковного момента и он устроит церковную жизнь соответственно новым условиям, и Русская Церковь после Собора сможет в полной мере воспользоваться той религиозной свободой, которая установлена в законах Союза Республик.

Религиозный каталог. Религия на Соловках: Соловецкие святые, Собор всех Соловецких святых, иконы, иконостасы, колокола, молитвы, акафисты, тропарион, поклонные кресты на Соловках, церковные праздники, священные и церковные празднования, Спасо-Преображенский Соловецкий ставропигиальный мужской монастырь, монастыри, скиты, отшельники, священное писание, Библия. Православие, католичество и др. веры. Секты и религиозные течения на Соловках.

Соловецкие святые: основатели, первопроходцы и первожители. Становление и укрепление православия на Соловках

Прославить для общецерковного почитания в лике святых
Деяния Юбилейного архиерейского собора pусской православной церкви
www.solovki.ca/new_saints_12/
Неизвестный Святой Соловков
Соловецкие святые, сведения о которых утеряны. Елиссей Сумский, Соловецкий.
www.solovki.ca/saints_11/

Деяния Юбилейного архиерейского собора pусской православной церкви

Список всех соловецких новомучеников и исповедников ХХ века

Страница о жизни святителя Илариона на Соловецких островах написана по материалам статей, опубликованных в "Московских епархиальных ведомостях" (5-6, 1999), "Журнале Московской Патриархии" (Начало №6, 1998), "Журнале Московской Патриархии" (Окончание №7, 1998), книге Б.Ширяева "Неугасимая лампада" и фрагментам фотографий, опубликованных Фондом "Память мучеников и исповедников РПЦ".

Борьба с обновленчеством

Святитель Иларион был ближайшим сподвижником патриарха Тихона. Из большевитских застенков Святитель вышел в начале июля 1923 года только на несколько месяцев. В эти дни в Москве владыка внес огромный вклад в борьбу с обновленчеством. Новый арест и ссылкам в Соловки последовали 15.11.1923 года. Борьба святителя Илариона с обновленческим расколом стала ярким примером служения Богу и Отечеству.

Соловецкие зэки
в день смерти Ленина или как сбываются предвидения история похорон Ленина и реакция на нее патриарха Тихона и зэка-соловчанина о. Иллариона

Труды святителя Илариона, выдающегося церковного писателя, принадлежат святоотеческой линии в русской духовной литературе первых десятилетий XX века. Письмо архиепископа Илариона к Н.Н. по поводу Декларации митрополита Сергия (1927)

Соловецкие Святые

Соловецкие новомученики:
• Александр Крылов • Александр СахаровАлександр ОрловАлександр (Щукин) • Алексий (Буй) • Алексий Воробьев • Амвросий (Либин) • Амфилохий (Скворцов)Анатолий (Грисюк)Антоний (Панкеев)Аркадий (Остальский) • Арсений Троицкий • Василий Измайлов • Василий (Зеленцов) • Василий (Козырев) • Василий Надеждин • Владимир Введенский • Владимир (Лозина-Лозинский)Владимир Медведюк • Владимир Преображенский • Дамаскин (Цедрик)Герман (Ряшенцев)Дамиан (Воскресенский)Евгений (Зернов)Захария (Лобов)Игнатий (Садковский)Иларион (Троицкий) • Илия Бенеманский • Иоанн СкадовскийИоанн Стеблин-КаменскийИосаф (Жевахов)Иувеналий (Масловский) • Константин Богословский • Максим (Жижиленко) • Максимилиан (Марченко) • Михаил Викторов • Никандр Гривский • Николай ВосторговНикодим (Кононов) • Никодим (Кротков) • Николай Красовский • Николай Лебедев • Николай (Правдолюбов) • Николай Симо • Онисим (Пылаев) • Пахомий (Кедров) • Петр (Зверев) • Петр Крестов • Прокопий (Титов)Серафим (Самойлович)
Соловецкие cвященноисповедники:
Амвросий (Полянский)Афанасий (Сахаров)Виктор (Островидов)Николай (Лебедев)Петр ЧельцовРоман (Медведь)Сергий (Голощапов)Сергий (Правдолюбов)
Соловецкие преподобномученики:
• Александр (Уродов) • Вениамин (Кононов) • Галактион (Урбанович-Новиков) • Елевферий (Печенников) • Елисавета, великая княгиня • Иннокентий (Беда)Никифор (Кучин) • Николай Загоровский (†1943) • Никон (Георгий Беляев) (†1937) • Серафим (Тьевар) (†1931) •
Соловецкие преподобноисповедники:
• Агапит (Таубе) • Александр (Уродов) • Никон (Николай Беляев) Оптинский (†1931) • Рафаил (Шейченко) •
Соловецкие мученики:
Анна ЛыкошинаВера СамсоноваВладимир Правдолюбов • Иоанн Попов • Стефан НаливайкоПетр Троицкий