Книга 2. Глава 1.
Поэзия Соловецкого архипелага
Антология поэзии о Соловках и событиях вокруг Соловков...
"Россия тридцать лет живет в тюрьме
На Соловках или на Колыме
И лишь на Колыме и Соловках
Россия та, что будет жить в веках..."
Георгий Иванов, 1949
Макс Кюнерт на Соловках. Рассказы и стихи Макса Кюнерта
Два дня дул сильный ветер, в море был шторм, и капитан парохода "Твайфорд", опасаясь аварии, прекратил погрузку. Два дня море бушевало, вздымало серые гребни, разрывало кошели и несло взорванные бревна к берегу: там они ударялись о скалы и сила волн была так велика, что четырехсаженные бревна выкидывало на берег. На третий день шторм прекратился - косой, леденящий дождь перестал, и погрузка началась усиленным, лихорадочным темпом, в две смены без перерыва.
Макс Кюнерт: ночная смена в Кеми
Выхожу рубщиком (счетчиком) с ночной сменой. Вечер. На небе несколько еще оставшихся тучек... Небо бледно-синее, а на западе горит поражающий костер: медные, золотые, багровые, желтые, огненные тона.
Причудливый костер постепенно начинает догорать, все больше, больше сгущается сиреневая краска - основной фон неба, и художник небес замазывает свое произведение; беспощадная сиреневая краска, сгущаясь все более, оставляет только узкую золотенькую полоску, на память приходят строки Тютчева:
Полнеба охватила тень
И лишь на западе бродит сиянье.
Пароход "Твайфорд" стоит у эстакады; палуба его, несмотря на низкую воду, высоко возвышается над ней, вздымаясь над ровно выложенными штабелями пропса.
Ветерок доносит запах океана; и он, смешиваясь с запахом свежей сосны, наполняет воздух чем-то радостным.
Рабочие партии, выстроенные по пять, проходят по эстакаде к пароходу; с палубы видны любопытные лица англичан - варяжских гостей, приехавших за скифским лесом. Рассказы о скифских зверствах, о скифском бесправии не удержали их: толкаемые алчностью, они забыли о том, что говорили сами о презираемой ими стране.
Изсреды рабочих любопытные взгляды на гостей и неподдельно-искренние, полные удивления замечания: -В погонах, ишь ты!'
Капитан, штурман, мичман действительно в погонах, на лицах команды нескрываемое любопытство и в нем все - и жалость и презрение и удивление и, может быть, зависть. К чему? Мало ли чему завидует человек.
У меня рождается мысль, на которую не могу ответить: известно ли экипажу, что партия пришедших рабочих - заключенные, стяжавших себе заграницей такую страшную славу Соловков, и если известно, что думают англичане сейчас? Разочарованы ли? Разубеждены ли?
Старший десятник разделяет партию и дает мне двенадцать человек.
- К люку №3, перепишите фамилии .
Люди отходят в сторону, и я составляю список. Приходит всегдашняя, когда слышишь чужие фамилии, мысль, - что дают эти бесцветные, стертые ярлычки, потертые как старые медные монеты...
Начинает смеркаться... Чудесные краски заката художник неба, разочаровавшись, испортил лебреновской краской цвета "сока слив", но и она начинает сгущаться, делается мягкой, бархатной, темной, кое-где загораются звезды сперва редкие-редкие, а потом их все больше и больше и, наконец, усыпано все небо ими - стараюсь найти знакомые созвездия — Медведицу, Кассиопею не могу, — небо все усыпано звездами, и среди них блуждаю, как в чужом незнакомом городе...
Поделиться в социальных сетях
Эстакада преобразилась; света фонарей и поставленных на пароходе прожекторов не хватает. Зажжены масляные факелы; от недавнего дождя и штабеля и палуба мокрые; все блестит.
Рабочие работают на урок — задание поднять 50 станков пропса, и потому работа кипит, один за другим наполняются станки, и только слышно то и дло команду лебедчика, передаваемую машинисту, на каком-то особенном, понятм всем (или непонятном никому) жаргоне:
- Майна!.. - и трос ползет вниз, где его кладут на сложенный станок, - закладывают "цинку"...
- Вира!.. Машина сперва медленно, нерешительно начинает сматывать стальной канат, и он, подымаясь, затягивает пропсы:
- Отбивай замки!.. Замки отбиваются, и ноша в полкуба подымается кверху... Трюм наполняется одной ношей за другой, работа спорится, и только слышиться то и дело из разных сторон:
- Приемщик! Готово!.. Приемщик записывает станок, иногда добавляет меру, и снова команда: - Вира!..
Этот приемщик — служащий Экспортлеса, вольнонаемный, как обитатель чужой страны, ему непонятны местные словечки, местные понятия. Чужим языком звучат для него "блат", "стук", "Сорокадевятник", а для нас его "поеду в Ленинград". Когда он, охраняя интересы конторы, велит добавить меру, один из рабочих, считающий его за англичанина, острит: - Добавим... Чемберлену на папиросы...
С корабля доносится музыка: кто-то играет на шотландской волынке, и тоскливые звуки поют про иную, горную и героическую когда-то страну; в ней, в зтой музыке, слышны и воинственые песни Робин Гуда и эпичность Оссиана и веселье шотландца - в клетчатой юбке, с голыми коленями...
Рабочие слушают эту чужую музыку, и может быть (кто знает, что скрыто в чужой душе?) вспоминают о нашей русской балалайке, о гармонике, о деревне, о бандуре украинской, о мазанках, о полянах и о той же самой луне, о которой поет волынка на пароходе - эта музыка из другого, такого далекого мира!..
Какой полной, какой красивой показалась мне в эту минуту жизнь - для меня волынка пела не о шотландской поляне, не об украинской деревне, ни о русском селе, в ту минуту предо мной промелькнула московская зимняя ночь, тихий, падающий ватой снег и лабиринт замоскворецких переулочков, с их старыми одноэтажными домиками, запертыми церквами и бесконечными заборами. Передо мной было нежное лицо любимой мною девушки... предо мной пронеслось мигом все, что я знал, что я когда-либо читал, ценил... И жизнь мне показалась полной - захотелось стихов, музыки и нежных губ, может быть вспоминающей обо мне в эту минуту, любимой...
Поделиться в социальных сетях
Волынка взяла еще несколько аккорде и замерла. Один за другим погасли иллюминаторы, пароход заснул, а вокруг спящих в каютах англичан попрежнему билась лихорадочная погрузка...
- Майна!.. Вира!..
Вернулся к действительности. У машин русские машинисты, попрежнему кипит работа, скрипят лебедки.
Небо порыжело, полиняло, факелы перестали казаться фантастичными—все стало более будничным, более сухим.
На работе задержка: только-что подавленный машинист, не затянув как следует станка, рассыпает ношу. Рабочие недовольны - град проклятий, потрясающий богохульством и бессмыслием - дохоящим до виртуозности.
-Ты трави, как надо травить - кричит из рабочих машинисту, а то тянешь, как за ухо. Но ругаются не все - дружными усилиями станок снова собран и поднят на пароход... время идет - один... пять... десять станков - двадцать пять...тридцать. На востоке небо немного облупилось - из-под полинялой синевы выглянула сперва багровая, потом медная полоска... и вот краски заката, как старое ценное произведение, замазанное варваром, начинают освобождаться из-под его мазни. Темный фон неба мутился, линял, полоска делалась все шире и шире, факелы перестали быть хозяевами положения— их обступил и атаковал рассвет.
Море стало каким-то особенным, светло-светлосиним, казалось, что через чернила пропущен свет.
Но вот блеснул первый луч и пролил в воду яичный желток золота, шафрана, море преобразилось и, отражая краски неба, делалось то серебристо - белым, то золотым, то нежно сиреневым...
На пароходе пробудилась жизнь, пробежал с кружкой кофе или какао и тарелкой тартинок в каюту капитана кок. Матросы мыли палубу... С полотенцем прошел умываться мичман...
Пробили склянки.. На корме поднялся английский флаг - флаг, видевший все порты и гавани мира. Быть может и этот пароход был во многих из них: брал на Яве золото лимонов, нефть в Батуме. табак в Гаванне, выдерживал борьбу с ураганом в Индийском океане, отбивая а Ледовитом атаки плавучих льдин.
Мне вспомнилась и живо представилась Англия с уютными котеджами, маленькими палисадниками, с ханжеством, с традициями и каким-то особенным сухим расчетливым героизмом.
- Вира! Майна! Вира!..
- Тридцать пять... Сорок... Пятьдесят...
Урок окончен, но рабочие подают еще станки сверхурочно. На пароходе, сильно осевшем, оживление - за ночь забили трюм и ставят стензеля, начинается нагрузка палубы, борта парохода украсились изгородью из пропса, похожей на какие-то старинные укрепления, кажется в Африке такими окружают селения и сейчас...
В конце эстакады, ставшей белой от выпавшей изморози, показывается смена. Сверяюсь с приемщиком - расписываемся друг у друга в книжках на количество сданных и принятых станков... Снимаю и выстраиваю рабочих... Солнце уже высоко... В лагере играют зарю...
(Макс Кюнерт. Ночная смена. Журнал "Соловецкие острова", N1, С.29-31. Из-во Упр. Сев. лаг. ОГПУ СССР, Соловки, Кемь. 1930)
Поделиться в социальных сетях
Соловки притягивали внимание писателей и литераторов:
• Соловецкий книжный каталог: алфавитный список книг, брошюр, альбомов, журналов, газет, содержащих романы, повести, литературные сборники, научные статьи о Соловках (Соловецких островах).
Писатели, отбывавшие заключение в СЛОНе. Избранные страницы.
Соловецкая чайка всегда голодна: лагерные стихи и поэты-заключенные СЛОНа.
Расстрелян в 1938-м
Кюнерт Макс (Гинценберг Макс Николаевич).
(1896-1938)
Родился в пос.Березовка Одесской обл., УССР. Заключенный СЛОНа и затем Ухтпечлага. Арестован 12.8.1937. Приговорен "тройкой" при УНКВД Архангельской обл. 27 декабря 1937 г., обв.: по ст. 58-10 УК РСФСР к ВМН. Расстрелян 1 марта 1938 г. Место захоронения - Рудник, Воркута.
Соловецкая библиография
Кюнерт Макс (Гинценберг Макс Николаевич). "Чудесное кольцо. Поэзы". Москва. 1926 г. Издание автора. 16 стр. В издательской обложке. 1000 экз.
Соловки и остальной Мир
Ещё чуток ссылок на Соловки
29 июля 1824 года, дав накануне подписку о безотлагательном, нигде не останавливаясь, следовании в Псков и чудными стихами простившись с морем, Александр Пушкин был выслан в родовое село свое Михаиловское. "Поэта дом опальный" подчас до того становился для него невыносимым, что он писал Жуковскому: "Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем", и думал о самоубийстве, находя, что "глупо час от часу вязнуть в тине жизни".(Кони А.Ф. "Страничка из жизни Пушкина")
(Гуллер Юрий. Исполнилось 80 лет Соловецкому лагерю особого назначения. Газета "Вечерняя Москва", Москва, №99 (24877) от 06.06.2008)
Слово в 1920-е годы — в отличие от нынешнего времени — имело почти такое же значение, как хлеб насущный
Вспоминая то время, Владислав Ходасевич писал в эмиграции: «Все известные поэты в те годы имели непосредственное отношение к ЧК». Итог странному сближению подвел в свое время Генрих Ягода. Он сказал: «Разведчиком (т.е. чекистом) надо родиться, как поэтом». (Лидия Головкова. Цензура товарищей с маузером. Газета "Новая Газета". Москва. www.novayagazeta.ru. 05.04.2014.)
• Макс Кюнерт. Стихотворение "Северный полюс".
• Писатели - заключенные Соловецкого лагеря особого назначения.