"Поэзия безмолвствует - и всё же, обезголосев, молча сердце гложет..."
( Владимир Яськов. 1986 )
"Когда в 1990-м г. я оформлялся на работу в Харьковский литературный музей, мне был предложен небольшой «вступительный тест». Одна из сотрудниц музея между прочим поинтересовалась моим отношением к Миколе Зерову — классику украинской поэзии 20 века. Разговор зашёл о его знаменитом сонете «Чистий Четвер» («Чистый Четверг») — и о том, что замечательно было бы его перевести на русский язык. Восприняв это как хорошую провокацию, я с жаром принялся за перевод...
Результат этих усилий меня несколько озадачил. Дело в том, что я, по сути, двуязычен: говорю, читаю и пишу по-украински с детства. Есть у меня и стихи, написанные на украинском языке. Для меня, в общем, не составляет труда перевести прозаический текст с одного языка на другой. Но о поэтическом переводе я никогда не думал. Более того: я испытываю сильную идиосинкразию к подобного рода предприятию, — впрочем, вовсе не обязательно это чувство отрицательное. Ничто не может развеселить меня лучше, чем чтение Шевченко по-русски или Пушкина по-украински («Полтава» по-украински, на мой вкус, намного веселее «Двенадцати стульев» по-русски).
В случае с Зеровым эти соображения отступили в сторону: во-первых, я воспринял задачу перевода как профессиональный вызов, как проверку собственных возможностей. Во-вторых, Зеров — это Зеров, и «Чистый Четверг» — действительно прекрасный сонет. В-третьих, не только тема, но и сама просодия его столь изысканна и завершена (не беру на себя смелость сказать — совершенна), что попытаться воссоздать её на другом языке — задача искусительная.
Как бы то ни было, работалось мне легко. Но первый вариант перевода, самый формально точный, самый уважительный к собственно тексту сонета, — не удовлетворил меня. Я увидел, что из него уходит то главное, что сообщает оригиналу силу и движение: некое особое равновесие, гармония, с которой сочетаются огненная патетика интонации — и пронизывающий холод пустого (вернее, пустеющего на глазах) пространства. Философская притча, библейский плач — обернулись в переводе скушноватым каталогом деталей.
Это меня не обескуражило — напротив, раззадорило. Вчитавшись в текст (так, как ни за что не вчитаешься без необходимости перевести его!), вчувствовавшись в него, — я вдруг ощутил, что для меня гораздо важнее собственно пересказа на другом языке — задача иного плана. Мне захотелось попытаться (оставаясь в рамках фабулы и метрики) воспроизвести по-русски собственно «содержание» сонета: его безысходность, его благородство (не зря же Зеров имеет репутацию «неоклассика»), его предсмертность, в конечном счёте — его высокое, выстраданное смирение. Что-то вроде «Ныне отпущаеши»...
Вот так и родились следующие «переводы» — то есть всё дальше и дальше отступающие от аутентичного текста его сколки (не хотелось бы думать, что осколки, лучше — зеркала). Сказать, что они мне нравятся больше, я не могу. Однако именно в силу возникающей между ними и оригиналом дистанции и благодаря их количеству создаётся, быть может, тот необходимый зазор, в который проникает, я надеюсь, дуновение искусства одного из изысканнейших мастеров украинской поэзии..." (Яськов Владимир. Предисловие к 5 перводам сонета Миколы Зерова. На правах рукописи. Харьков. 2001)
I абiє пiтел возгласи... Свiчки i теплий чад. З високих хор Лунає спiв туги i безнадiї; Навколо нас кати i кустодiї, Синедрiон, i кесар, i претор. Це долi нашої смутний узор, Це нам пересторогу пiвень пiє, Для нас на дворищi багаття тлiє I слуг гуде архiєрейський хор. I темний ряд євангельських iсторiй Звучить як низка тонких алегорiй Про нашi пiдлi i скупi часи. А за дверми, на цвинтарi, в притворi Весна i дзвiн, дитячi голоси I в вогкому повiтрi вогкi зорi. 26 вересня 1921 р.2
И вдруг запел петух... Огни и пряный дым. В пустой притвор Слетает песнь печали и разлуки. А нам во тьме заламывают руки, Чтоб под конвоем вывести во двор. О как нам внятен Вечности узор, О как ничтожны все земные муки... Но не бери нас, Боже, на поруки — Дай претерпеть глумленье и позор. Так вот в чём правда четырёх историй! Взгляни в окно: волнуется как море Вокруг костра голов водоворот И небо родины в полынных звёздах Кружит над площадью, и дымный воздух Скворец на дереве, как марлю, рвёт. 7—8 апреля 19904
И вдруг запел петух... Миганье свечек, шевеленье губ И запах дыма, ладана и воска. И древних стен сыпучая извёстка, И царских врат потрескавшийся дуб. И что ни ближний, то и душегуб... Не оттого ль с актёров на подмостках Слетает глянец показного лоска, Что смерть на каждом стережёт шагу? И как по манью замолкают птицы И тишина нам на плечи садится И заполняет пустота придел. И безъязыкий колокол стреножен, И меч ужом скользит в утробу ножен... Над миром тихий ангел пролетел. 9 апреля 1990
1
И вдруг запел петух... Тепло и дым свечей. Из-за колонн С высоких хоров смерти песнь струится. Вокруг толпятся стражники, убийцы, судья, и кесарь, и синедрион. То наш дрожит в зеницах приговор, То нас предостеречь петух стремится, Для нас на площади костёр дымится И слуг гудит архиерейский хор. И тёмный круг евангельских историй Пронизан светом страшных аллегорий Про наши подлые, скупые дни. А за окном, на кладбище, в притворе Весна и звон, и крики ребятни, И капли звёзд в заплаканном просторе. 7—8 апреля 19903
И вдруг запел петух... Огни и дым. И шёпот. И напев Невыразимой, неземной печали. Тут нас навек со скорбью повенчали, Тут мы впервые испытали гнев И страх, и стыд — и, как листва с дерев, Рванулись прочь, шагнули как упали: Такие нам во тьме открылись дали С той высоты, что называлась «хлев». Но тёмный круг апокрифов и лжи Таким оброком сердце обложил И нам теперь такая боль знакома, Что не страшны уж ни палач, ни тать: Зане убогу нечего терять, Зане убиту не бывать живому. 7—8 апреля 19905
И вдруг запел петух... Миганье свечек, шевеленье губ И запах дыма, ладана и воска. И древних стен сыпучая извёстка, И царских врат потрескавшийся дуб. И что ни ближний, то и душегуб... Но как убийство всё-таки громоздко: Колпак шута, позорная повозка, Кнут палача, засохшей раны струп... Так вот о чём евангелистов сказ: Ведь это не о Нём — о нас, о нас, Про наши дни, часы, минуты, миги... И сколько б ни было смертей потом, Строчи как автомат за томом том, — Всё сказано уже в бессмертной книге. 9 апреля 1990
Поделиться в социальных сетях