Очерк "Соловки", опубликованный Максимом Горьким после визита в концлагерь

"...я видел Горького в Соловецком лагере и отлично знаю, что он видел, что там происходит. Один мальчуган рассказал ему об истязаниях, о том ужасе, который творится в лесу. Однако, вернувшись в Москву, в 1930 году в журнале "Наши достижения" (!) он опубликовал восторженный очерк о соловецких чекистах..." (академик Д.С.Лихачев, бывший соловецкий зэк)

• Буревестник Революции стал Соловьем СЛОНа

В эти дни по всему Союзу Советов кинематограф показывает остров Соловки. Фильм этот я видел в Ленинграде после того, как побывал в Соловках; съёмка сделана в 1926 году и уже устарела - в наше бурно текущее время даже и вчерашний день отталкивается далеко от сего дня.

Серое однообразие кино не в силах дать даже представления о своеобразной красоте острова. Да и словами трудно изобразить гармоническое, но неуловимое сочетание прозрачных, нежных красок севера, так резко различных с густыми, хвастливо яркими тонами юга; да и словами невозможно изобразить суровую меланхолию тусклой, изогнутой ветром стали холодного моря, а над морем - густо зелёные холмы, тепло одетые лесом, и на фоне холмов – кремль монастыря. С моря, издали, он кажется игрушечным. С моря кажется, что земля острова тоже бурно взволнована и застыла в напряжённом стремлении поднять леса выше - к небу, к солнцу. А кремль вблизи встаёт как постройка сказочных богатырей, - стены и башни его сложены из огромнейших разноцветных валунов в десятки тонн весом.

Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной, - огромный пласт густой зелени, и в неё вставлены синеватые зеркала маленьких озёр; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростёрлось и дышит серое море. В безрадостной его пустыне земля отвоевала себе место и непрерывно творит своё великое дело - производит "живое". Чайки летают над морем, садятся на крыши башен кремля, скрипуче покрикивают.

В книге "Историческое описание Соловецкого монастыря" настоятель его и автор книги Мелетий сладостно рассказывает о том, почему гора названа Секирной. Первыми насельниками острова были "блаженный инок Герман" и "боголюбивый инок Савватий"."Сия богоизбранная двоица ознаменовала" - в 1429 году - "первое основание монастыря близ горы и воздвигла там пустыннические свои кущи". "Жена одного Корелянина" - то есть карела, - "поселившегося со всем домом своим недалеко от кельи иноков, по зависти покусившегося завладеть угодьями островов Соловецких, жестоко была наказана от ангелов в образе двух благообразных юношей, - за сие, её с мужем, намерение противное воле божией со строгим повелением удалиться с Соловецкого острова, что они немедленно и исполнили. Сие чудесное событие распространилось между окрестными жителями и навело страх и ужас на всех, с той поры никто из мирских людей не осмеливался селиться на Соловецком острове".

Для нашего времени, когда политико-экономический смысл всех легенд и чудес вскрывается очень просто, - смысл этой чудесной легенды тоже совершенно ясен. Хотя есть в ней и тёмное место: непонятно, почему "ангелы во образе благообразных юношей" наказали жену карела, а не его самого? Рассказ архимандрита Мелетия запечатлён в красках на иконе, которая хранится в музее Соловков. Рассматривая икону, убеждаешься, что ангелы XV века крайне плохо знали технику порки: они секли прутьями карелку не по тому месту, которое указано древней традицией, а гораздо выше - по спине. Так как пишущий сие в детстве своём нередко исполнял роль секомого, он обязан сообщить секущим, что, ежели сечь прутьями по спине, - боль ощущается гораздо сильнее, потому что в спине находятся близко к поверхности чрезвычайно чувствительные кости, кости же седалища природа, - предусмотрительно обнаружив в этом случае гуманность, вообще не свойственную ей, - скрыла глубоко в мускулах, и допороться до этих костей нелегко даже для очень усердного и опытного секутора. И, наверное, именно один из специалистов порки, убедясь в чудесной выносливости ягодиц человеческих, создал, в сознании бессилия своего пропороть их до костей, поговорку: "Как хошь пори, хоть - сам ори!"

Желающим ознакомиться с историей политической жизни Соловецкого монастыря указываю вышеупомянутую книгу. Написана она весьма красноречиво и так елейно, как будто автор писал не чернилами, а именно лампадным маслом с примесью патоки..."

В 1875 году имущество монастыря оценивалось в десять миллионов рублей. Даровой труд богомольцев приносил братии чистого дохода до пятидесяти тысяч рублей в год. Покупали монахи только хлеб в Архангельске, всё же иное необходимое добывалось трудом верующих. Тысяч на тридцать ежегодно отправляли продуктов на материк. Богомольцев монастырь принимал до двадцати пяти тысяч в лето. Между прочим, трудами их построена между двумя островами каменная дамба длиною около двух вёрст, - труд немалый! Несмотря на всё это, монахи жаловались на умаление доходов: "Оскудевает лепта народная господу богу, уже не о душе своей пекутся люди, а только о чреве, о нищете. А как слепая вера была - нищеты не замечали".

Так, по рассказу Василия Немировича-Данченко в его книге "Соловки", жаловались они в 1875 году и так же двое из них жаловались в 1896 году строителю Архангельской железной дороги Савве Мамонтову на Всероссийской выставке, а он сердито убеждал вложить деньги монастыря в морское судостроение: "А то от вас, как от козлов: ни шерсти, ни молока".

На всём протяжении бытия своего монастырь являлся рассадником совершенно определённых идей. Очень простые и ёмкие, идеи эти заключают в себе самую сущность консервативного мракобесия и всю политическую мудрость мещанства: "Избави бог от образованных. Мужичок наш - работничек и кормилец, а образованный смуту сеет да неустройству всякому - глава". Именно эти идеи развивали идолопоклонники троицы "православие, самодержавие, народность", развивали от времен Александра I до Константина Победоносцева, и даже в наши дни, - под криками вражды к буржуазной культуре нередко слышится изуверская ненависть к "образованному" со стороны новых махаевцев и анархистов из мещан. Именно эти идеи ежегодно тысячи богомольцев распространяли по всей крестьянской и уездной России.

О культурном уровне соловецких монахов убедительно говорит тот факт, что, несмотря на богатейшие собрания исторических документов, накопленных в течение 500 лет, не нашлось ни одного монаха, который написал бы приличную историю сношений монастыря с Англией, Швецией, историю его участия в церковном "расколе" и так далее. Наиболее ценные документы, из боязни, что их "мыши съедят", были переданы монастырём казанской духовной академии.

Монахи и теперь живут на острове как "вольнонаёмные", плетут сети, ловят знаменитую соловецкую сельдь. Их там больше полусотни, живут они "как привыкли", в сторонке от "мира", тихонько работают, молятся в церкви. Их почти не видно среди очень грешного населения острова, лишь изредка мелькнёт, как тень далёкого прошлого, тёмная фигура, - длинное одеяние ещё более усиливает её сходство с тенью. Видишь такую фигуру, и вспоминается множество монастырей, вспоминаешь тысячи угрюмых чёрных церковников, "стражей грешного мира". Боясь бога, они не жалели людей и очень выгодно для обители меняли свой кусок хлеба на труд бездомных бродяг, на ласки обессиленных, ошеломлённых горем жизни деревенских баб, "странниц по обету". Труды и молитвы монашества нимало не мешали ему дополнять "Декамерон" Бокаччио, и нигде не слыхал я таких жирных, так круто посоленных рассказов о "науке любви", как в монастырях. А во всём прочем - удивительно бездарно было наше монашество, тогда как римско-католическое, не говоря о талантливости его миссионеров, о дьявольски ловко и широко поставленной во всём мире пропаганде, дало человечеству ряд крупных писателей, учёных, философов: Томаса Мора, Кампанеллу, Рабле, Менделя, Пристлея, выдвинуло таких организаторов, как Игнатий Лойола, Доминик, Савонарола, Франциск Ассизский. Ничего подобного не создала наша чёрная армия "захребетников" крестьянства.

На пароходе из Кеми в Соловки я спросил монаха:

- Как живёте?
- Не худо, бога благодаря...
- А начальство как относится к вам?
- Начальство тут желает, чтобы все работали. Мы - работаем.

Помолчав, он добавил: - Без работы и червь не живёт.

Я ждал, что он скажет: "и птица". Над пароходом летала чайка. Странно, что человек на море помнит о червях.

Монах был изрядно выпивши, но не очень многословен. В ответах его чувствовалась мужицкая осторожность, устойчивое недоверие к человеку из другого мира. Он - тощий, жилистый, на землистом лице реденькая серая бородка, бесцветные глаза спрятаны в морщинах и смотрят из них на море, на палубу, точно в щель. Наверное, он смолоду смотрел на землю и людей вот так прихмуренно, как смотрят в дырочку, и мир казался ему жутко маленьким, темноватым. С острова - мир безграничен и пуст, в нём можно жить спокойно, ни о чём не думая, ни за что не отвечая.

Я спросил монаха: не поколебалась ли его вера в бога?

Отодвинувшись от меня, он подумал и сказал: - Почто? Кому дано, да не отъемлется! Так учили нас. Так оно и есть.
- Люди становятся безбожны.
Он снова подумал и проворчал: - Одно дело - люди, другое - монахи.

Это напомнило мне монаха в Лубнах у Афанасия Сидящего. Тот считался мудрецом и даже "провидцем". Толстый, огромный, с одутловатым, мягким, как подушка, лицом, с большим жёлтым носом, губы толстые и мокрые, а чёрные глаза нагло выкачены, и на поверхности зрачков искусственно добрая, но не глупая улыбочка. Говорили, что он страдает какими-то припадками и во время их пророчествует, но послушник в хлебопекарне сказал мне, что болезнь пророка – запой. В такие дни его прятали в чулан за хлебопекарней. Он поучал меня:

- Ты меньше спрашивай. А тебя спросят - не отвечай сразу, сначала подумай. Да не о том думай, что спросили, а о том - для чего? Догадаешься - для чего, тогда и поймёшь, как надо ответить.

Монаха, с которым я познакомился на пароходе, пригласили завтракать. Он хорошо покушал колбасы, ветчины, выпил ещё немного водки и стал более благодушен. (В отличие от заключенных СЛОНа, М.Горькому дистрофия и цинга не грозили. Прим.Ред.) В мутных глазах засияла улыбка удовольствия. Но красноречия не прибавилось у него.

- Все люди - люди! Что боле скажешь? Ничего не скажешь! Так-то, - ворчал он, вздыхая.

На обратном пути из Соловков в Кемь познакомился ещё с одним монахом, толще, сытее первого, солиднее его. Глазки у него маленькие, кабаньи, и на женщин он смотрит внимательно тем "центральным взглядом", который сразу обличает в человеке склонность к смертному греху любострастия. Он получает шестьдесят рублей в месяц на всём готовом, потому что он искусный строитель: он соединил несколько озёр на острове каналами, по которым свободно ходит катерок, транспортируя лес. Он же руководил реставрацией зданий в кремле монастыря, - здания были разрушены пожаром, кажется, в 1923 году, а причиной пожара был поджог, учинённый агентами белогвардейцев (М.Горький ошибается - пожар устроили чекисты, чтобы покрыть воровство. Прим.Ред.). Он считает себя человеком, который в деле строительства осведомлён лучше всякого учёного инженера, и не любит инженеров.

- Мешают только. Всё меряют. Сами себе, значит, не верят, - ворчит он.

Он - привычный пьяница. Ему уже за шестьдесят, но недавно он выразил желание жениться. Это повело к тому, что "братия" пригрозила: не будем пускать в церковь. Убоясь отлучения от церкви, он решил: нельзя одну запрягать - на перекладных поеду. На щекотливые вопросы о "братии", о боге он отвечает нечленораздельным мычанием, неопределёнными жестами и подмигивая.

- Начальство - своё дело делает, я - своё, - ворчит он. - Начальство меня понимает.

Начальство относится к нему благодушно и, видимо, ценит его работу. Есть в этом благодушии ирония, но она не обидна, да едва ли строитель и чувствует её.

За обедом он крепко напился, ему стало жарко, он снял толстый серый полукафтан, и на спине его, на ситцевой рубахе, я увидел бархатный квадрат - "нараменник", по бархату шелками вышиты крест, трость, копие и - вязью - слова:

"Язвы господа моего Христа ношу на теле моём".

Когда монаха фотографировали, он, хотя и пьяный, всё-таки попробовал принять позу героическую. Это не очень удалось ему.

Соловецкие монахи любят выпить, вот в доказательство этого два "документа":

НАЧАЛЬНИКУ СОЛОВЕЦКИХ ЛАГЕРЕЙ ОГПУ

Группы монахов б. Соловецкого монастыря, смиренных Трефилова, Полежаева, Мисукова, Некипелова, Казицына, Челпанова, Сафонова, Катюрина, Самойлова, Немнонова, Белозерова и Других

Покорнейшее заявление

Припадая к Вашим стопам, мы, монахи б. Соловецкого монастыря, ввиду приближения праздника Пресвятой Троицы и так как двунадесятые праздники по старо-христианскому и церковному обычаю не могут быть праздниками без виноизлияния, просим Вас разрешить выдать нам для распития и услаждения 20 литров водки, в чём и подписуемся.

(подписи) 22 июня 1929 г.

НАЧАЛЬНИКУ СОЛОВЕЦКИХ ЛАГЕРЕЙ

Группы монахов бывшего Соловецкого монастыря: Коганева А.П., Берстева Г.Д., Лопакова М.А., Пошникова Акима и других

Покорнейшее заявление

Припадая к стопам Вашим, смиренно просим разрешить нам, ввиду предстоящего праздника св.Троицы, получить из Вашего склада некоей толики винного продукта, сиречь спирта. Причина сему та, что завтра, 23 сего июня, будет двунадесятый день святыя Троицы и в ознаменование такового согласно священным канонам церкви надлежит употребление винное. Всего надо 8 литров.

к сему подписуемоси

монах Антоний М., Мих. Лопаков, монах Геласий. 22 июня.

Хороший, ласковый день. Северное солнце благосклонно освещает казармы, дорожки перед ними, посыпанные песком, ряд тёмно-зелёных елей, клумбы цветов, обложенные дёрном. Казармы новенькие, деревянные, очень просторные; большие окна дают много света и воздуха. Время – рабочее, людей немного, большинство - "социально опасная" молодёжь, пожилых и стариков незаметно. Ведут себя ребята свободно, шумно.

На крыльце одной из казарм стоит весьма благообразный старик. Сухое "суздальское" лицо его украшено аккуратной бородкой, на нём серый лёгкий пиджак, брюки в полоску, рубашка с отложным воротником, тёмный галстук. Ботинки хорошо вычищены. Он похож на "часовых дел мастера", на хозяина галантерейного магазина, - вообще на человека "чистой жизни".

- Фальшивомонетчик? - тихонько спрашиваю.
- Нет.
- Экономический шпионаж?
- Профессиональный вор. Начал с двенадцати лет, теперь ему шестьдесят три. Через несколько месяцев кончается срок.

Старик вежливо приветствует, независимо осматривая меня и моего сына. Знакомлюсь с ним, спрашиваю: что он будет делать, кончив срок?

- У меня - своя судьба, своя профессия, - охотно и философски просто отвечает он.

Серые, холодные глаза, круглые, точно у хищной птицы, бесцеремонно и зорко осматривают меня, моего сына, секретаря. Стоит он твёрдо, сухое тело его стройно и, должно быть, крепко.

- Трудно вам здесь?
- Нет. По возрасту не подлежу назначению на тяжёлые работы.

И, улыбаясь остренькой улыбкой, прибавляет:

- А если ошибся - плати! Так положено... Со шпаной этой, конечно, нелегко жить. Не на воле, где на них у нас управа есть. И побеседовать не с кем. Мелкота всё. А я, знаете, работал крупно. Может, помните, ещё до войны, писали в газетах о краже у Рейнбота, московского градоначальника? Моя работа. А также у банкира Джамгарова, у графа Татищева... Всё - я...

Усмехаясь, поглаживая бородку, он продолжает вспоминать "дней былых опасные забавы, шум успехов и улыбки славы".

- У Рейнбота засыпался. Выскочил он в ночном дезабелье, с реворвером в руках, присел за кресло, кричит и суёт реворвер в воздух, а реворвер - не стреляет! Не заряжен был, или предохранитель не открыт, или другое что, - не стреляет! Ну, конечно, на крик прибежали...

Он вздохнул и поморщился, но тотчас снова расцвёл.

- Смешно было смотреть на него: спрятался, кричит. А ведь военный и даже градоначальник. Неожиданность, конечно! Неожиданность всякого может испугать, - поучительно добавляет он...

- А знаешь, Медвежатник... в Болшеве.

Старик вырос, выпрямился ещё более, лицо его покрылось бурыми пятнами, несколько секунд он молчал, открыв рот, ослеплённо мигая, молчал и шарил руками около карманов брюк, как бы вытирая ладони. Было ясно, что он не верит, изумлён. Потом, сухо и сипло покашливая, вытянул лицо, щёки его посерели, он заговорил, всасывая слова:

- Ах, сволочь! Ссучился? Ах, сука! Такой суке - нож в живот! Повесить его надо, мерзавца! Ах ты...

Я отошёл прочь. В памяти остались холодные зрачки, покрасневшие белки хищных глаз и на губах кипящая слюна. Сколько мальчишек воспитал ворами, а может быть, и убийцами этот человек за пятьдесят лет его работы, сколько людей он толкнул в тюрьмы!

Сижу в казарме. Часы показывают полночь, но не веришь часам; вокруг - светло, дневная окраска земли не померкла, и на бледно-сером небе - ни одной звезды. Здесь белые ночи ещё призрачней, ещё более странны, чем в Ленинграде, а небо - выше, дальше от моря и острова.

Широкая дверь казармы открыта, над койками летает, ластится свежий солоноватый ветерок, вносит запах леса. Большинство обитателей спят, но десятка три-четыре собрались в углу...

Биографии ребят однообразны: война и голод, "беженство" и сиротство, беспризорность, встреча с такими воспитателями юношества, как старый вор, неудачно пытавшийся "поработать" в квартире московского градоначальника. Выспрашиваю ребят, ближайших ко мне:

- Трудно вам здесь?
- Не легко.
- Прямо говори - тяжело! - советует другой.

Жалуются довольно откровенно, однако единогласия нет: то один, то другой "вносят поправки".

- Всё-таки не тюрьма!
С ним соглашаются: - Это - да!

И снова начинается "разнобой".
- На торфу тяжело работать.
- Там паёк выше зато...
- Работаем по закону - восемь часов.
- Трудно осенью, на лесоразработках.
- На торф бандитов посылают теперь.
- Грамоте учат.

Человек, должно быть, не очень расположенный к наукам, говорит, вздыхая:

- Хочешь не хочешь - учись!

Эти слова тотчас вызывают эхо: - Теперь дуракам - отставка!

По внешности - все это люди возраста от двадцати до тридцати лет. Дегенеративные лица не часты. Конечно, есть хитренькие, фальшивые улыбочки в глазах, есть подхалимство в словах, но большинство вызывает впечатление здоровых людей, которые искренно готовы забыть прошлое, добиться "квалификации". Спрашиваю костлявого, угловатого парня с тёмным старческим лицом, сколько ему лет.

- Восемнадцать, - говорит он неожиданно звучным голосом, а его сосед, круглолицый весельчак, торопится сообщить:

- Он с восьми лет пошёл в игру.

Чувствуется, что многие решительно отмахнулись от своего прошлого и не любят говорить о нём, а если говорят о себе, то как о людях уже чужих, о людях, которых обманули. Почти каждый вставляет в речь "блатные словечки", и порою не совсем ясно, что хочет сказать человек, а иногда фраза звучит как будто двусмысленно. Но, как всегда и везде, то и дело сверкают афоризмы. Вот за спиной моей спорят вполголоса:

- Шкуру дерут...
- Кто дерёт? Своя рука.
- Не зря называется: рабоче-крестьянская...
- Н-ну... Для своей - тяжела.
- А чья?
Бойкий голосок говорит: - Тонкая кожа - ценой дороже.
Около кричат: - Споём, ребята!

Начинают петь "Гоп со смыком" - песню о воре, который всю жизнь пил и умер со стаканом водки в руке. Песня не ладится и мешает беседовать. Пробуют плясать, но и это не выходит. Мой сосед, крепкий, мускулистый парень, говорит, как бы извиняясь:

- Плясуны у нас есть хорошие, да спят!

Спрашиваю: любит ли он читать и что читает? Он говорит, что здесь в библиотеке интересных книг мало, а вот "на воле" он читал Марка Твена.

- Это - самый лучший писатель!

Коротконогий увалень и, судя по глазам, неглупый парень похвалил Диккенса и Джека Лондона, а через голову его кто-то одобрил Гюго. В дальнейшем утверждается, что иностранцы пишут лучше, интереснее русских. Это утверждение давно знакомо мне: лет сорок тому назад я неоднократно слышал его в такой же среде и вообще на протяжении жизни слышал эту оценку "простых" людей сотни раз. Для меня совершенно ясно и вполне естественно, что простые люди тяготеют к тому течению художественной литературы, которое, прославляя волю, способствует организации её, будит в человеке активное отношение к жизни. Очень жаль, что наши литераторы не улавливают этого столь законного исторически и биологически позыва массы к организации её воли, позыва, который в сущности своей скрывает всё ещё смутное сознание необходимости преодолеть старую действительность.

Ребята продолжают говорить о книгах. Один похвалил "Уральские рассказы" и "Три конца" Мамина-Сибиряка, другой, - с длинным лицом и лошадиными зубами, - сказал, что самый лучший писатель - Чехов. Угрюмый, широкоплечий парень заявил, что "понимает читать только историческое".

- Почему?

- Интересно знать, как прежде жили, а как теперь живут, я сам знаю лучше всякого писателя.

Сказал - и сплюнул сквозь зубы.

Эта беседа шла сквозь бойкий, оживлённый говор парней... Больше всего ребят занимал вопрос: переведут ли их в Болшево и получат ли они там "трудовую квалификацию"? Шум будил спящих; вставая с коек, они протирали глаза, позёвывали, подходили к нам. Снова попробовали петь.

Песни ещё раз убедили меня в том, что у нас развивается любопытный процесс: героика действительности вызывает к жизни лирику - свою противоположность. Но, видимо, существует ощущение неуместности словесных лирических излияний в наши суровые эпические дни. И вот создатели песен прибегают к своеобразному и довольно ловкому приёму: они берут старые песенные мотивы и вставляют в лирическую мелодию нарочно искажённые, комические слова:

Что ты, девка, ночью бродишь,
Не боишься мертвецов?

или:

Своею русою косою
Трепетала по волнам.

или:

И с шашкою в рукою,
И с винтовкою в другою,
И с песней на губе.

Все эти и подобные нелепейшие слава как будто высмеивают лирику, но на самом деле таким приёмом достигается то, что лирика остаётся в музыке. Сергея Есенина не спрячешь, не вычеркнешь из нашей действительности, он выражает стон и вопль многих сотен тысяч, он яркий и драматический символ непримиримого раскола старого с новым.

Нашу беседу в казарме прервал молодой человек "мелкого калибра". Его довольно изящная фигурка ловко вывернулась из толпы, он вежливо поздоровался, подал мне лист бумаги, сложенный вчетверо, и заговорил о том, что "желает заслужить свой проступок". Но его речь заглушили громкие крики ребят:

- Это - шпион!
- Он не из нашей казармы.
- Он против советской власти.

А густой бас очень сердито и несколько смешно крикнул: - Такие компрометируют нас!

Шум возрастал, внушая мне подозрение, что парни "разыгрывают" меня. Но в голосах и на лицах я слышал, видел подлинное, искреннее презрение к маленькому человечку. Рябоватый парень, сосед мой, ворчал: - Мы - воры, а на такие штуки не ходим.
- Ври! Бывает и с нами!
- Так - в своем кругу, чёрт! Родину не продаём.

Человек замолчал, поглядывая на всех спокойно, прищурив глаза. В его позе была уверенность, что люди, давая волю языкам, воли рукам своим не дадут. Да и я видел, что презрение к нему не переходит в злобу. Но, очевидно, он весьма надоел всем.

- Приходит, проповедует.
- За дураков считает нас.

Кто-то говорит прямо в ухо мне: - Сам сознаётся, зачем его послали поляки.

Человек убеждал меня: - Да, я вину свою признал... Вот прочитайте. Обещаю служить честно. Я так много пострадал...

Он как-то расстроил, перепутал всё, вызвал хаос... Под шум голосов я прочитал его бумагу.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Заключенного воспитанника трудовой

колонии Соловецкого концлагеря.

1927 года, октября 21 дня, я приговорён Криворогской Чрезвычайной сессией к 10 годам лишения свободы в силу ст.54-6 Украинского У.К. В преступлении я чистосердечно сознался перед судом, но преступление, совершённое мною, было лишь потому, что я совершил его по своей молодости. В 1919 году во время гражданской войны я утерял своих родителей и попал в одну из частей пулемётной команды Красной Армии набивщиком патрон в пулемётной линии, но в том же году попал к петлюровским войскам в плен, и благодаря моей молодости мне удалось сохранить жизнь. В начале 1920 года петлюровские войска эвакуировались в Польшу, в момент эвакуации мне пришлось уходить с ними, так как я был усыновлён поручиком Б... В начале 1924 года я был помещён в польскую школу и приют под назв. "Бурса УП" в гор.Варшаве. В 1925 году я был помещён в авиашколу - но на родину меня тянуло более сильным магнитом - я хотел уехать легально, - но не имел на то разрешения, мне пришлось принять поручение, данное мне.

Настоящим я даю подписку о том, что никогда преступлений делать не буду и буду заниматься исключительно честным трудом. И на основании этого прошу при совершении самого маленького преступления принять высшую меру (расстрел) и прошу Вас также на основании моей подписки заменить Соловки Красной Армией, колонией в Москве, а я со своей стороны даю клятву перед лицом Центрального исполнительного комитета и Коллегии ОГПУ, что буду принимать самое активное участие в работе.

Я действительно сознаюсь, что я сделал большое преступление - но я понимаю, какое я получил воспитание в Польше, - оно не соответствовало воспитанию, которое я мог бы получить в теперешней советской действительности, а также понимаю всё то, что сделано для меня во время пребывания в исправдоме и концлагере, а в частности, трудовой колонии. Я - молод, я – преступление совершил, но совершил лишь по своей молодости. Я прошу не отказать в вышеупомянутой просьбе и направить в Красную Армию, я с военной тактикой отчасти знаком, а остальное научусь, а если найдёте возможным, то исключительно по Вашему усмотрению.

21.VI.-29 г.

Мне сказали, что человечек этот принял на себя такой "заказ": проникнуть в комсомол, держаться линии ЦК, изучить горное и лесное дело. В комсомол он проник и вскоре "провалился".

Мы ушли из казармы. Было уже около трёх часов ночи. Очень смущает это странное небо – нет в нём ни звёзд, ни луны, да кажется, что и неба нет, а сорвалась земля со своего места и неподвижно висит в безграничном, пустынном пространстве мутноватого, грустного света. На западе, над морем - лёгкие облака, точно груды пепла. Истерически кричит чайка.

"Нужда толкает и с горы и на гору". У меня не было возможности и времени узнать, с какой высоты упало сюда, на остров, большинство уголовной молодёжи, но, разумеется, высота эта не могла быть значительной; среди "островитян" преобладают малограмотные, немало и безграмотных. Все это - люди, расшатанные своим прошлым, анархизированные в детстве и отрочестве гражданской войною, голодом, "беспризорностью". Этих людей учили жить такие педагоги, каков серенький, аккуратный старичок, который хвастался своей "работой" у градоначальника, банкира, графа.

В моём отрочестве и юности я довольно близко наблюдал людей этого рода и типа. Хуже или лучше стали они? Трудно ответить на этот вопрос сквозь массу впечатлений, которая образовалась за сорок лет между прошлым и настоящим. Но всё-таки мне кажется, что - хуже. Только потому должны быть хуже, что за сорок лет до нашего времени мещанство ещё не торговало кокаином и другими наркотиками. Не было и тех причин анархизации молодёжи, которые указаны выше и явились результатом "могучего развития" буржуазной культуры.

Несомненно, они покажутся хуже, если посмотреть на них из "Мёртвого дома" глазами Достоевского или из "Мира отверженных" глазами Якубовича-Мельшина. В них весьма мало похожего на "униженных и оскорблённых". И в большинстве своём они вызывают весьма определённую уверенность в том, что ими понято главное: жить так, как они начали, - нельзя. Присматриваясь к современным "социально опасным", я не могу не видеть, что, хотя труд восхождения на гору и тяжёл для них, они понимают необходимость быть социально полезными. Разумеется, это - влияние тех условий, в которые они, социально опасные, ныне поставлены.

Бывший "налётчик" говорит:

- Земли и всякого угодья и раньше столько же имели, да - разум дремал. А теперь вот и здесь, на холодном острове, нашлось людям житьё, всё равно как и на тёплой земле.

- Здесь пятьсот лет монахи жили...

- Что ж монахи? И комары живут.

Налётчик этот работает здесь кучером, правит парой холёных лошадей. Он, собственно, не "налётчик", а только "подвозил" налётчиков, будучи извозчиком-"лихачом". Таких лихачей на острове несколько человек, все они заняты своим делом.

- Работаем специально на лошадях и около, - сказал один из них.

"Мимоходом" видишь, конечно, больше, чем слышишь. О многом догадываешься по сравнению с прошлым. Расспрашивать людей, а особенно "прижатых судьбою в угол", - я не мастер, и, если сами они не говорят о себе, - молчу. Мешает ещё и то, что мне кажется: в каждом из таких "прижатых" есть та или иная доля чувств, которые "во время оно" были свойственны и моему "я". Воскрешать это "я" не всегда приятно, хотя и поучительно.

В "стенгазете", на кирпичном заводе, редактора показали мне неплохую шутку:

- "Слышали - Горький приехал к нам.

- На десять лет?"

Но я думаю, что во всех морях и океанах нет острова, на котором мне удалось бы прожить ещё десять лет. А суровый лиризм этого острова, не внушая бесплодной жалости к его населению, вызывает почти мучительно напряжённое желание быстрее, упорнее работать для создания новой действительности. Этот кусок земли, отрезанный от материка серым, холодным морем, ощетиненный лесом, засоренный валунами, покрытый заплатами серебряных озёр, - несколько тысяч людей приводят в порядок, создавая на нём большое, разнообразное хозяйство. Мне показалось, что многие невольные островитяне желали намекнуть:

"Мы и здесь не пропадём!"

Возможно, что у некоторых задор служит для утешения и преобладает над твёрдой уверенностью, но всё же у многих явно выражается и гордость своим трудом. Это чувствуется у заведующего кожевенным заводом; он - бывший заключённый, но, кончив срок, остался на острове и работает по вольному найму.

- В обработке кожи мы отстаём от Европы, а полуфабрикат у нас лучше, - сказал он и похвалил рабочих: - Отличные мастера будут!

В Мурманске я слышал, что мы "отстаём" и в деле производства лайки, посылаем её за границу полуфабрикатом, так же, как это делается в Астрахани с рыбьим пузырём.

Людей, которые, отбыв срок заключения, остались на острове и, влюблённые в своё дело, работают неутомимо, "за совесть", я видел несколько. Особенно значительным показался мне заведующий сельским хозяйством и опытной станцией острова. Он уверен, что Соловки могут жить своим хлебом, следит за опытами Хибинской станции с "хладостойкой" пшеницей, мечтает засеять ею триста гектаров на острове, переписывается с профессором Палладиным. Разводит огурцы, выращивает розы, изучает вредителей растений и летает по острову с быстротой птицы; в течение четырёх часов я встретил его в трёх пунктах, очень отдалённых один от другого. Показал конский завод, стадо отличных крупных коров, завод бекона, молочное хозяйство. Первый раз видел я конюшни и коровник, содержимые в такой чистоте, что в них совершенно не слышен обычный, едкий запах. Ленинградская молочная ферма гораздо грязнее.

- Лошадей у нас пятьсот голов, но этого мало. Поросят продаём на материк, масло – тоже. Скот уже и теперь снабжает нас достаточным количеством удобрения, - говорит заведующий.

Он, видимо, человек типа таких "одержимых", уверенных в победоносной силе науки, каким был Лютер Бербанк и каков есть наш удивительный Мичурин.

- Плохой земли нет, есть плохие агрономы, - сказал он, и веришь, что это так и есть.

Тут кстати вспомнить, что на другом конце Союза Советов, около Астрахани, другой агроном с негодованием, но в то же время и с радостью убеждал меня:

- Мы хозяйствуем на земле, всё ещё как дикари, - хищнически, грубо. Вы представить себе не можете, как отчаянно истощает почву крестьянин убожеством своей обработки, это, знаете, - государственное бедствие! И вообще - ужас! Совершенно не утилизируются отбросы городов, сотни тысяч тони окиси фосфора - огромнейшее богатство! - бесплодно погибает в помойных ямах, - вы понимаете? - сотни тысяч тонн фосфора, а? А ведь он взят у земли и его необходимо возвращать ей, - понимаете?

Из всего, о чём он пламенно говорил, я хорошо почувствовал одно: это говорит талантливый человек, хороший работник. Таких, как этот, я встретил несколько человек. Это крепкая, здоровая молодёжь - значительнейшая культурная сила нашей страны. Большое дело делают эти люди, работа их заслуживает серьёзнейшего внимания и всемерной помощи.

Заразителен их пафос, когда они рассказывают о росте "рентабельных культур", о кендыре, кенафе, (лубяные растения, родственники конопли – Ред.) люфе (тыквенное растение, используется для приготовления отличных мочалок – Ред. ), о рисосеянии, о культуре хлопка в Астраханской области и на Украине, о шелководстве.

Руководитель астраханской опытной станции, обожжённый солнцем человек, которому очень надоели посетители, мешающие работать, с победоносной улыбочкой рассказывал о жадности, с которой крестьяне взялись за культуру кенафа.

- Хватают! Умнеет мужичок. Гектаров тысячу засеяли уже.

Работать советскому агроному приходится много, спрос крестьянства на его труд и знания быстро растёт. Удивляешься, когда успевают молодые агрономы-практики следить за наукой, - но, видимо, следят, я решаюсь сказать это потому, что слышал их суждения о "Геохимии" В.И.Вернадского.

Расскажу, как один из агрономов сконфузил меня. Это было в Сорренто. Я чистил дорогу к заливу, когда ко мне подошёл розовощёкий, светловолосый и чистенько одетый молодой человек. Мне показалось, что это - норвежец, швед или датчанин. Рассчитывая отдохнуть от работы пером на работе лопатой и граблями, я встретил его не очень любезно. Но он заговорил по-русски. Значит - служащий торгпредства, получил отпуск, путешествует. И снова я ошибся: он - украинец, работает по культуре винограда на Кубани, командирован изучать виноградарство в Европе, был на Рейне и Мозеле, в Шампани и Бордо, обследовал Тоскану и вот явился сюда, на юг. Естественно было спросить его: какого же он мнения о виноградарстве Италии? Спросил. И в ответ юноша с изумлением произнёс горячую речь, свирепо издеваясь над итальянской культурой винограда. Окончательный его вывод был прост, как шар: никакой культуры винограда в Италии нет.

- Можно только удивляться терпению здешней лозы и плодородию почвы, а крестьяне-виноградари - варвары, - так, приблизительно, сказал он. Это совпадало с моими небогатыми наблюдениями, но всё же я подумал, что юноша чрезмерно свиреп и немножко смешно заносчив.

- Сколько вам лет? - осведомился я.
- Двадцать шесть.
- Давно работаете в этой области?
- Четвёртый год.
- Вам, вероятно, известно, что культура винограда насчитывает здесь за собою тысячи две лет?
- Ну, что же! И пшеницу давно сеют, но ведь тоже плохо, - сказал он, вздохнув, и – покраснел. А затем ошеломил меня: - Вы полагаете, что я горячусь по молодости моей? Нет, видите ли, у меня уже кое-какие работы напечатаны на немецком языке, я вам пришлю, если интересуетесь...

Прислал. Мне перевели его работы на русский язык, узнал я и оценку их компетентными людьми. Очень смущён моим недоверием к нему и нелюбезным приёмом. Но - зачем он так возмутительно молод!

Возвращаясь на Соловецкий остров, должен отметить заведующего питомником чернобурых лисиц, песцов и соболей. Он тоже бывший заключённый и тоже "схвачен делом за сердце". Зверей своих трогательно любит, любуется ими и заставляет любоваться. - "Нет, смотрите – очень красивы!"

Сумел приручить даже такое недоверчивое, злое существо, какова лиса, - она влезает на колени, на плечо ему, берёт пищу из рук и не прячет, не загоняет детёнышей своих в нору, когда к её клетке подходят люди. Совершенно изумительна бесшумная, нервозная быстрота движений лисы и её зоркая, напряжённая, умная заботливость о буйном потомстве, тоже поражающем неуловимой стремительностью движений. Тупомордый, коротконогий песец, с его круглыми ушами, более спокоен и кажется более зверем, чем лиса, да и глаза у него не такие умные.

Питомник устроен на отдельном острове, до него нужно ехать в лодке более часа по сизой, холодной воде Глубокой губы - пролива между островами. Гребли два бандита, на корме сидел убийца, на носу фальшивомонетчик. Бандиты, видимо, люди угрюмого характера, убийца – большой, бородатый, толстогубый, с полуоткрытым ртом и гнилыми зубами, глаза у него странно-пустые, как будто лишены зрачков. Фальшивомонетчик - худенький, остроносый, всё время тихонько чмокал, как будто понукая лошадь, - подумалось, что ему кажется: едет ночью лесом и боится всех звуков, даже чмокнуть громко боится. У него лицо доброго человека, которому, впрочем, "наплевать на всё".

Питомник - целый город, несколько рядов проволочных клеток, разделённых "улицами", внутри клеток домики со множеством ходов и выходов, как норы, в каждой клетке привычная зверю "обстановка", деревья, валежник. Не все звери прячутся от людей, лишь некоторые лисы загоняют детёнышей в домики-норы. Соболиха, у которой взяли кутёнка, бешено заметалась по клетке, прячась в куче валежника, высовывая из него некрасивую, конусообразную голову, фыркая, оскаливая острые, щучьи зубы.

- Очень дикий зверь, - любовно говорит заведующий. И затем - с гордостью: - Видите – принёс детёныша! Первый случай. Американцам ещё не удалось получить потомство от соболя.

Он кормит малышей рыбой, некоторым из них вливает в глотки лекарство, и, проглотив его, они, мотая головёнками, прыгают, точно мячи. Матерей это, видимо, не беспокоит.

Заведующий рассказывает о характерах зверей, о капризах самцов.

- Вот - видите: мы его подсадили к этой самочке, а он равнодушен к ней, он, видите, интересуется её соседкой, хотя она не такая крупная, как эта. Как люди, а?

Он тихонько смеётся, а я вспоминаю Шопенгауера: если "маленькие мужчины любят больших женщин", очевидно, большие должны любить маленьких. Заведующего сопровождает женщина-ветеринар, две студентки, приехавшие на практику звероводства, рабочие и неизбежный, вездесущий фотограф. Эти люди, жена заведующего и ещё один рабочий – всё человеческое население острова. Пьём чай и возвращаемся на большой остров. Холодно. С моря дует неласковый ветерок, озорниковато нагоняя волны на борт лодки. Над нами летает чайка. Иногда с воды поднимаются утки, пролетят недалеко и снова тяжело падают на воду, точно окрылённые камни.

Рядом со мною сидит человек из породы революционеров-"большевиков" старого, несокрушимого закала. Я знаю почти всю его жизнь, всю работу, и мне хотелось бы сказать ему о моём уважении к людям его типа, о симпатии лично к нему. Он, вероятно, отнёсся бы к такому "излиянию чувств" недоуменно, оценил бы это как излишнюю и, пожалуй, смешную сентиментальность.

Молочным хозяйством заведует старый священник, кажется, протоиерей. Большой, благообразный, он солидно говорит о сепараторах, казеине, молочном сахаре, щелочных солях. На бородатом лице его сосредоточенно светятся под седыми бровями глаза человека, который давно остановился где-то очень далеко от людей и едва ли видит их такими, каковы они есть.

В просторном помещении как-то особенно чисто и прохладно. За стеклом шкафа, на полочках, ряд пробирок, колбочки, какие-то металлические вещицы. Рядом с этой "лабораторией", отделённый от неё узким коридором, - холодильник, в нём, на льду, огромные куски масла, корчаги творога.

- Добыча дня, - говорит священник, ударяя на "о". Он живёт тут же, рядом с лабораторией, в маленькой комнатке; в ней много икон, горит лампада, на столе – несколько церковных старопечатных книг, у стены - постель; в общем это - типичная келья монаха.

- Знающий человек, хорошо работает, - говорят мне.

Такой же отзыв услышал я о заведующем конским заводом, бывшем офицере Колчака. Показывая лошадей, он говорил о каждой так подробно и напористо, точно хотел добиться, чтоб лошадь поблагодарили за то, что она такова.

- Вы, конечно, не кавалерист, - с большим сожалением сказал он одному из посетителей, и было ясно, что он говорит: "Понять, что такое - конь, вы, конечно, не способны, несчастный!"

Затем он показал борова весом 432 килограмма, существо крайне отвратительное, угрюмо самодовольное. Его тяжестью и способностью к размножению свиней весьма гордятся. Свиней – очень много, и, как везде, они, видимо, вполне довольны жизнью, но, разумеется, - хрюкают.

В кустарной мастерской десятка три людей делают различные шкатулки, коробочки. Старинное мастерство монахов - "туеса", "поставцы", игрушки из бересты, вырезанной, точно кружево, с разноцветной фольгой, подложенной под бересту, - это мастерство, очевидно, забыто. Жаль. Иностранцы, падкие на "варварское, но прекрасное искусство русского народа", покупали бы эти вещи так же "нарасхват", как они покупают всё подобное, начиная с изумительных по красоте работ палеховских мастеров, бывших "богомазов". Работой из фольги и бересты можно бы занять женщин - это весьма "тонкая" работа.

Посвистывают, сопят и фыркают маленькие паровозы, таская по узкоколейкам лес, торф, шпалы, прокладываются новые пути, люди роют землю, дробят булыжник, месят бетон, рубят дерево, на крыше электростанции шипит какая-то трубка. Едут молодцеватые пожарные, "проминая" застоявшихся лошадей.

На большой поляне идёт выработка торфа, здоровые ребята в холщовых рубахах и высоких сапогах быстро, лопатами, бросают в машину огромные куски жирной грязи, машина выпускает её толстой лентой, ленту рубят на куски, отвозят их на тачках прочь, раскладывают по земле, - всё идёт "без сучка, без задоринки". Мне говорят:

- Обратите внимание на сапоги рабочих!

Обращаю. Сапоги, конечно, очень грязные. Но мне объясняют, что они - из кожи, не пропускающей сырость. В доказательство сего один из рабочих снимает сапог, - портянка действительно сухая. Узнаю, что кожа пропитывается водой, отходящей при выработке смолы; молекулы смолы, остающейся в воде, поглощаются кожей, делают её более ноской и не пропускающей сырость.

- Сами придумали!

- А не годится ли это для брезентов, для обуви армии и так далее?

- Неизвестно, не пробовали! Много у нас есть такого, что в одном месте - делают, а в других - не пробуют делать. Мало мы знакомы со всем разнообразием работы в нашей стране и с достижениями изобретательства в различных областях труда.

На торфе работает немало женщин в серых халатах, они же ворошат сено, неподалёку от разработки торфа. Там они одеты "в своё", довольно пёстро, и вызывают очень странное впечатление, - глядя на них, я вспомнил "Сказание о сеножатех" Лескова.

В женском двухэтажном общежитии, должно быть, монастырской гостинице, старостихой оказалась женщина из семьи, одним из членов которой был знаменитый в своё время французский карикатурист Каран д'Аш. Брат его командовал судном добровольного флота "Нижний-Новгород", сестра была актрисой, кажется, Александрийского театра, а третий брат служил поваром у нижегородского губернатора Баранова и за искусство жарить тетеревов назначен был сначала околоточным надзирателем, а затем - помощником частного пристава.

Старостиха показывает нам комнаты женщин, в комнатах по четыре и по шести кроватей, каждая прибрана "своим", - свои одеяла, подушки, на стенах - фотографии, открытки, на подоконниках - цветы, впечатления "казёнщины" - нет, на тюрьму всё это ничем не похоже, но кажется, что в этих комнатах живут пассажирки с потонувшего корабля.

В верхнем этаже общежития, должно быть, сосредоточены женщины, работающие "по линии культуры": в театре, музее. Мне сказали, что большинство их контрреволюционерки, есть и осуждённые за шпионаж.

Партийных людей, - за исключением наказанных коммунистов, - на острове нет, эсеры, меньшевики переведены куда-то. Подавляющее большинство островитян - уголовные, а "политические" - это контрреволюционеры эмоционального типа, "монархисты", те, кого до революции именовали "чёрной сотней". Есть в их среде сторонники террора, "экономические шпионы", "вредители", вообще "худая трава", которую "из поля - вон" выбрасывает справедливая рука истории.

В комнатах верхнего этажа женщин было немного, - пять, шесть, остальные, вероятно, где-то работали. В нижнем их оказалось значительно больше, и, судя по одежде, по обстановке, они были "попроще". Одна из них, молодая, пышнотелая, с большими глазами, встретила старостиху злым криком:

- Опять пришла, проклятая! Что же это, товарищи, вы ставите над нами интеллигенток? Как это...

Из её тёмных глаз легко и обильно потекли слёзы. Пожилая женщина с длинным носом на сером лице начала пренебрежительно"успокаивать её:

- Ну, что скандалишь, чем тебе люди мешают? Радоваться должна... - И, обращаясь к нашей группе, - объяснила:

- Нервы у неё, срок она кончила, сегодня домой едет, ну, вот и шумит...

Молодуха, разговаривая, уже улыбалась и, смахивая слёзы со щёк, обнаружила на белой коже руки, ниже локтя, сложную, весьма неблагочестивую татуировку.

- Это что у вас?

- Ну, не видишь будто! Наколочка, - кокетливо ответила она, смеясь, и этот её слишком быстрый переход от слёз к смеху вызвал сомнение в искренности и смеха и слез. А носатая женщина угодливо объясняла:

- Дурашливая она, а - хорошая, добрая...

- За что она здесь? - тихо спросил кто-то за моей спиной, - носатая не успела ответить, рядом с нею очутилась высокая, костлявая, в белом платочке до бровей, платок резко оттенял чёрные, круглые глаза.

- Мы этим не интересуемся, - заговорила она тоже тихо. - У всякой своё клеймо. Клеймят и клеймят, а - за что? Это никому, кроме бога, не известно...

Тут вступилась молодуха:

- Ты - не знаешь, за что тебе хвост прищемили, не знаешь? - иронически спросила она.

Мы все вышли из комнаты. В коридоре признала меня земляком дородная баба, лет за сорок, с жестяными глазами на толстом лице.

- Чай, слышали про нас, - она назвала незнакомую мне фамилию, - мы тоже заметные люди были в Нижнем-то! Помните поговорочку: "Чай, примечай, откуда чайки летят"?

В одну минуту она, усмехаясь, мигая, рассказала бойко, точно базарная торговка:

- На десять годков сюда послали, - пошутил господь! Будто рабочих выдавала я, жандаров прятала в осьнадцатом году, что ли, а - неверно это, неправда всё, наговорили на меня злые люди! Ну, ничего, потерплю...

- Трудно вам здесь?

- Везде трудно, - осторожно ответила она и повторила: - Пошутил господь, терпенье моё испытывает. Ну, я - здоровая, душой весёлая...

Говоря, она привычно играет остреньким взглядом жестяных глаз, они холодно щупают человека, точно ищут, куда лучше ударить. Она заставляет меня вспомнить много таких же – по внешности, по глазам. И одну такую на скамье подсудимых нижегородского окружного суда, "казённоподзащитную" моего патрона. Председатель спросил её:

- Итак: вы не признаёте, что сидели на ногах племянника, когда ваш сожитель душил его?

- Господин судья, ваше превосходительство! Оговорил он меня, сожитель, и оттого – помер, совесть, конечно, замучила! Кроме его - виновных нет в этом деле, а я за всенощной в церкви была.

- Установлено, что племянник ваш задушен после всенощной; в девять часов его видели ещё живым.

Перекрестясь и вздохнув, подсудимая говорит:

- Не обижайте беззащитную, ваше превосходительство! Разве можно, помолясь богу, человека душить?

Но беззащитная женщина именно так и поступила: помолилась богу, а затем, придя домой, помогла приказчику, любовнику своему, удушить племянника-гимназиста, - смерть его делала "беззащитную" наследницей солидного имущества. А когда приказчика арестовали - она послала в тюрьму для него пирожок, отравленный каким-то ядом, приказчик съел его и помер, но успел подробно рассказать о преступлении. Из его показания была прочитана в суде, между прочим, такая фраза:

"Я душил, а она молитву читала".

Были мы на концерте в театре, он помещается в кремле, устроен, должно быть, в расширенном помещении бывшей "трапезной". Вмещает человек семьсот и, разумеется, "битком набит". "Социально опасная" публика жадна до зрелищ, так же как и всякая другая, и так же, если не больше, горячо благодарит артистов.

Концерт был весьма интересен и разнообразен. Небольшой, но хорошо сыгравшийся "симфонический ансамбль" исполнил увертюру из "Севильского цирюльника", скрипач играл "Мазурку" Венявского, "Весенние воды" Рахманинова; неплохо был спет "Пролог" из "Паяцев", пели русские песни, танцевали "ковбойский" и "эксцентрический" танцы, некто отлично декламировал "Гармонь" Жарова под аккомпанемент гармоники и рояля. Совершенно изумительно работала труппа акробатов, - пятеро мужчин и женщина, - делая такие "трюки", каких не увидишь и в хорошем цирке. Во время антрактов в "фойе" превосходно играл Россини, Верди и увертюру Бетховена к "Эгмонту" богатый духовой оркестр; дирижирует им человек бесспорно талантливый. Да и концерт показал немало талантливых людей. Все они, разумеется, "заключённые" и работают для сцены и на сцене, должно быть, немало. Не знаю, как часто устраиваются такие обширные концерты, как тот, в котором я был. На афише сказано: "Театр 1 отделения", очевидно, театр "2 отделения" ставит пьесы или же существуют два театра.

Пьес я не видел, но видел фотографии постановок "Декабристов", "Разлома". Постановки, видимо, интересные и в стиле весьма левом, сцена загромождена различными "конструкциями", и всё вообще - "как в лучших театральных домах", где иногда - вместо искусства – публике показывают со сцены стилизованный кукиш.

В кремле Соловецкого острова, кроме театра, сосредоточены школы, довольно богатая библиотека и музей, отлично организованный Виноградовым, тоже бывшим заключённым, автором интересного исследования о "Соловецких лабиринтах", таинственном остатке древнего язычества. Музей, показывая историю Соловецкого монастыря, даёт полную картину разнообразного хозяйства СЛОН-а - "Соловецкого лагеря особого назначения". Ведётся на острове краеведческая работа, печатается журнал, издавалась газета, но издание её на время прекращено.

Конечно, остров - не тюрьма, но, разумеется, с него - не убежать, хотя газеты эмигрантов и печатают статейки, озаглавленные: "Бегство из Соловок". В одной из таких статеек сказано: "Отойдя 26 километров от места работы, беглецы..." На острове, который имеет 24 километра длины и 16 ширины, совершенно невозможно отойти "от места работы" на 26 километров. Даже эмигрант поймёт, что в этом случае беглецы попадают в воду Онежского залива или в море, а, как известно, только "пьяным море по колено", но и это ведь нельзя понимать буквально. По волнам залива тоже невозможно пройти пешком 64 километра.

"Бегают" - точнее: уходят - островитяне с материка, из "командировок", уходят редко и почти всегда неудачно. На материке они работают во множестве по расчистке лесов, по лесозаготовкам, по осушению болот, по созданию условий для колонизации пустынного, но изумительно богатого края. Работают под наблюдением своих же товарищей. Одного из таких стражей я видел по дороге из Кеми в Мурманск. Наш поезд остановился далеко от станции, - впереди чинили мост, размытый рекою. Пассажиры вышли из вагонов на опушку болотистого леса, живо собрали кучу сушняка, человек с курчавой бородой, похожий на В.Г.Короленко, зажёг коробку из-под папирос, сунул её под сушняк и сказал верхневолжским говорком:

- Нуко-сь, посушим небо-то!

В сыроватое, недалекое небо взвился густой бархатный дым, а человек сразу дал понять, что он много костров разжигал на своём веку. Люди присели вокруг огня на валуны, на рассыпанных старых шпалах, кто-то, подходя, спросил:

- Комарей жарите?

Очень заметно, что "простой" русский человек читает газеты. Ему хорошо известно почти всё, чем наполнено время, мир для него стал шире, яснее, и в широте мира начинает он чувствовать себя большим человеком. Он спрашивает:

- Ну, а как там - в Италии?

Завязалась интересная беседа, и тут из леса вышел человек с винтовкой, в шинели, но – мало похожий на красноармейца, не так аккуратно одет и не такой ловкий, лёгкий. Шинель – старенькая, расстёгнута, под нею пиджак, подпоясанный ремнём. Фуражка измята, винтовку он держит, как охотник, - под мышкой, дулом вниз. Лицо - тёмное, и как будто он давно не умывался; брови досадливо и устало нахмурены. Попросил папироску, а когда ему дали – сказал:

- Свои уронил в воду. Ой, много болота здесь!

- Ты откуда?

- Воронежский.

- Ваши места - сухие.

Человек сел на камень, винтовку зажал в коленях и, покуривая, задумчиво глядя в огонь, спросил нехотя, скучно:

- Не видали, по пути, двоих?

- Гораздо больше видели, - усмешливо ответил мастер разжигать костры, а дорожный сторож, крепкий, маленький человек, с шерстяным лицом и трубочкой в углу рта, участливо объяснил:

- У него двое товарищей с работы ушли, вот в чём дело! Тут кругом, в лесу, соловецкие работают, а он - тоже из них. Теперь ему отвечать придётся...

- Отвечать есть кому старше меня, - сердито вставил человек с винтовкой.

- Ну, они, конечно, вернутся, всегда вертаются! В лесах этих долго не нагуляешь, комар - не товарищ, кушать нечего, ягодов ещё нету, да и поселенец гулящих не любит...

- Часто уходят? - спросили человека с винтовкой.

- Бывает, - сказал он, вздохнув, но тотчас же усмехнулся. - В лесу, знаете, прискорбно, а тут всё больше городской народ работает, к лесу не привычный.

Словоохотливый сторож тоже рассказывает что-то военнопленному австрийцу, который оброс семьёй и укрепился в этом краю. Стражник, бросив окурок в огонь, продолжал:

- Бывает - по глупости плутают, черти! Иной, с устатку, заснёт где-нибудь, проспит до конца работы, проснётся, а - тихо, никакого звуку нет и - сумрак, прискорбно. Ну, и пошёл шагать, куда страх ведёт...

Кто-то посоветовал:

- В трубу трубить надо.

- Всю ночь трубить?

- Ну колокол, что ли...

От улыбок лицо человека стало светлее, он как бы незаметно умылся. Теперь видно, что лицо у него добродушное, тёмные глаза смотрят на людей мягко и доверчиво.

- За побеги строго наказывают? - спросили его.

- А - не хвалят.

- Ежели тебе доверие оказано - должен оправдать, - вмешался сторож, а человек, похожий - бородой - на Короленко, сказал, вздохнув:

- Всё ещё темно в мозгах.

- Ох, темно! - подтвердила женщина с ребёнком на руках.

- Не хвалят, - повторил человек с винтовкой, вставая, и тяжёлыми шагами пошёл в сторону станции.

- У них, надо понимать, порука, - заговорил сторож. - Их учат: отвечай все за каждого.

- Так и надо! - скрепил бородатый.

Поезд стоял часа два, если не больше; люди у костра сменялись, уходили одни, подходили другие, но почти не было пустых людей, которые ничего интересного не могут сказать.

Буржуазная наука говорит, что преступление есть деяние, воспрещённое законом, нарушающее его волю путём прямого сопротивления или же путём различных уклонений от подчинения воле закона. Но самодержавно-мещанское меньшинство, командуя большинством – трудовым народом, - не могло, не может установить законов, одинаково справедливых для всех, не нарушая интересов своей власти; не могло и не может, потому что главная, основная забота закона - забота об охране "священного института частной собственности" -об охране и укреплении фундамента, на котором сооружено мещанское, классовое государство.

Чтобы прикрыть это противоречие, буржуазная наука пыталась даже обосновать и утвердить весьма циническое учение о "врождённой преступности", которое разрешило бы суду буржуазии ещё более жестоко преследовать и совершенно уничтожать нарушителей "права собственности". Попытка эта имела почву в беспощадном отношении мещан к человеку, который, чтоб не подохнуть с голода, принужден был воровать у мещан хлеб, рубашки и штаны.

Я говорю это не "ради шутки", а потому, что заповедь "не укради" нарушалась и нарушается неизмеримо более часто, чем заповедь "не убий", потому что самым распространённым "преступлением против общества" всегда являлось и является мелкое воровство, в дальнейшем воров - как известно - воспитывает в грабителей буржуазная система наказания - тюрьма.

Учение о врождённой преступности было разбито и опровергнуто наиболее честными из учёных криминалистов, главным образом - русскими. Но в "духовном обиходе" мещанского общества, то есть в классовом инстинкте его, отношение к преступнику как неисправимому, органическому врагу общества остаётся непоколебимым, и тюрьмы европейских государств продолжают служить школами и вузами, где воспитываются профессиональные правонарушители, "спецы" по устрашению мещан, ненавидимые мещанством, "волки общества", как назвал их недавно один прокурор в суде провинциального городка Германии.

Разумеется, я не стану отрицать, что существуют благочестивые звери, которые душат людей с молитвой на устах. Бытие таких зверей вполне оправдано в государствах, где жизнь человека равна нулю, где самодержавно командующее мещанство безнаказанно истребляет миллионы рабочих и крестьян, посылая их на международные бойни с пением гимна: "Спаси, господи, люди твоя"...

В Союзе Социалистических Советов признано, что "преступника" создаёт классовое общество, что "преступность" - социальная болезнь, возникшая на гнилой почве частной собственности, и что она легко будет уничтожена, если уничтожить условия возникновения болезни - древнюю, прогнившую, экономическую основу классового общества – частную собственность.

Совнарком РСФСР постановил уничтожить тюрьмы для уголовных в течение ближайших пяти лет и применять к "правонарушителям" только метод воспитания трудом в условиях возможно широкой свободы.

В этом направлении у нас поставлен интереснейший опыт, и он дал уже неоспоримые положительные результаты. "Соловецкий лагерь особого назначения" - не "Мёртвый дом" Достоевского, потому что там учат жить, учат грамоте и труду. Это не "Мир отверженных" Якубовича-Мельшина, потому что здесь жизнью трудящихся руководят рабочие люди, а они, не так давно, тоже были "отверженными" в самодержавно-мещанском государстве. Рабочий не может относиться к "правонарушителям" так сурово и беспощадно, как он вынужден отнестись к своим классовым, инстинктивным врагам, которых - он знает - не перевоспитаешь. И враги очень усердно убеждают его в этом. "Правонарушителей", если они - люди его класса - рабочие, крестьяне, - он перевоспитывает легко.

"Соловецкий лагерь" следует рассматривать как подготовительную школу для поступления в такой вуз, каким является трудовая коммуна в Болшеве, мало - мне кажется - знакомая тем людям, которые должны бы знать её работу, её педагогические достижения. Если б такой опыт, как эта колония, дерзнуло поставить у себя любое из "культурных" государств Европы и если б там он мог дать те результаты, которые мы получили, - государство это било бы во все свои барабаны, трубило во все медные трубы о достижении своём в деле "реорганизации психики преступника" как о достижении, которое имеет глубочайшую социально-педагогическую ценность.

Мы, - по скромности нашей или по другой, гораздо менее лестной для нас причине? – мы не умеем писать о наших достижениях даже и тогда, когда видим их, пишем о них. Об этом неуменье я могу говорить вполне определённо, опираясь на редакционный опыт журнала "Наши достижения".

Вот, например, работа Болшевской трудкоммуны. Это один из фактов, которые требуют всестороннего и пристального, смею сказать - научного, наблюдения, изучения. Такого же изучения требуют трудкоммуны "беспризорных". И там и тут совершается процесс коренного изменения психики людей, анархизированных своим прошлым; социально опасные превращаются в социально полезных, профессиональные "правонарушители" - в квалифицированных рабочих и сознательных революционеров.

Может быть, процесс этот, возможно, и следует расширить, ускорить, может быть, Бутырки, Таганки и прочие школы этого типа удастся закрыть раньше предположенного срока?

Болшевская трудкоммуна черпает рабочую силу в Соловецком лагере и в тюрьмах. Соловки, как я уже говорил, - крепко и умело налаженное хозяйство и подготовительная школа для вуза - трудкоммуны в Болшеве.

Мне кажется - вывод ясен: необходимы такие лагеря, как Соловки, и такие трудкоммуны, как Болшево. Именно этим путём государство быстро достигнет одной из своих целей: уничтожить тюрьмы.

Здесь кстати будет сказать о хозяйственном росте трудкоммуны в Болшеве. В 28 году я видел там одноэтажный корпус фабрики трикотажа, в 29 - фабрика выросла ещё на один этаж, оборудованный станками самой технически совершенной конструкции. В 28 - яма для фундамента фабрики коньков, в 29 - совершенно оборудованная, одноэтажная светлая и просторная фабрика с прекрасной вентиляцией. Кроме всего количества коньков, потребных для страны, фабрика будет вырабатывать малокалиберные винтовки. И те и другие ввозились из-за границы. За год построено отличное, в четыре этажа, здание для общежития членов трудкоммуны. Строится ещё четыре таких же.

Трудкоммуна строит склады для своей продукции из своего материала - из древесной стружки, прессованной с продуктом, который добывается из "рапы", - грязи соляных озёр. Это - огнеупорный строительный материал, из него уже построено и несколько жилых домов. В колонии строится здание для клуба, театра, библиотеки. К ней проведена ветка железной дороги. Сделано ещё многое. И, когда видишь, сколько сделано за двенадцать месяцев, с гордостью думаешь:

"Это сделано силами людей, которых мещане морили бы в тюрьмах".