Соловчанка Надежда Кохно в воспоминаниях "щепки" - Марии Шнеерсон

"Я судорожно вцепилась в мамину руку. Детское сердце переполняют разноречивые чувства: страх, любопытство, гордость. Мы идем в тюрьму на свидание с Лапочкой — Надеждой Владимировной Кохно, маминой подругой, членом нашей семьи. В дневнике моей старшей сестры Шурочки сохранилось несколько слов об аресте Надежды (многоточия стоят в тех местах, которые сестра вычеркнула в 1937 году): «Я очень, очень всем этим огорчена. Мура (это — я) плакала, (…) а я была так зла, так зла, что не могла плакать. Ах, как я была зла на (…), как зла…» (Шнеерсон Мария)

К себе

По дороге в тюрьму у меня нет слез. Мои любимые герои ведь никогда не плакали в подобных обстоятельствах! Мне кажется, что сейчас я попаду в мрачный замок или в казематы Шлиссельбургской крепости, вроде тех, что показывал нам бывший политкаторжанин, друг Лапочки С.П.Швецов. Это и страшно, и интересно. И горжусь я недаром: никто из моих сверстников не бывал в тюрьме! Особенно же интересно потому, что всё это — тайна. Даже лучшему другу моему Вольке Римскому-Корсакову нельзя ничего рассказывать.

Однако в действительности всё оказывается не так уж и страшно, да и не так интересно. Я немного разочарована. Подходим к воротам ДПЗ на Шпалерной. Мама показывает какие-то бумаги, и часовой впускает нас в тюремный двор. Ничего особенного: ни башен, ни рвов, ни подъемных мостов… Обыкновенный питерский двор-колодец. Прямо против ворот — тюремный флигель. И дверь как дверь.

Но нет! Я различаю на этой двери табличку с потускневшей надписью: «К себе». И сразу начинает работать воображение. Тюремщик издевается над входящими в роковую дверь! Злорадно усмехаясь, он приглашает их «к себе», чтобы больше никогда не выпустить. Охватывает гнев, и я мысленно обращаюсь к злодею: «Ты пожираешь людей, да еще и смеешься над ними! А я тебя не боюсь! Вот!»

1949 год стал вехой на моем пути в эмиграцию, хотя тогда я не могла этого знать. Окончательно обнажилась фашистская суть советского строя: сочетание массовых репрессий с государственным антисемитизмом. Потом, на некоторое время захватил подъем 60-х годов. Но в августе 1968-го, а затем в годы брежневской реакции хрупкие иллюзии развеялись, и стало ясно: жить на родине невозможно! Принимая решение покинуть её навсегда, я вспоминала пройденный путь, и дорогие тени замученных людей укрепляли моё решение. Так случилось, что далеко за океан отлетела щепка от родного леса, который рубил по-прежнему беспощадный лесоруб.

Мария Шнеерсон. Ладисполи, Италия (1979) и Джерси-Сити, США (1995-2004).

Лишь став взрослой, я поняла простой смысл старой надписи: чтобы открыть дверь, надо потянуть её к себе. Ничего зловещего… Но нет, был, был зловещий смысл в этих словах! Девочка правильно поняла их. На протяжении всей моей жизни тащил к себе страшный Тюремщик близких мне людей, лишь ненадолго выпуская их, чтобы схватить опять.

С тех пор, как передо мной открылась роковая дверь, прошло более полувека. Но, как сейчас, вижу высокую лестницу, сводчатые потолки, забранные решетками окна и огромные решетки с прорезанными в них дверями, отделяющие лестничные площадки от внутренних помещений.

Мы поднимаемся на второй этаж, но солдат велит подождать. Спускаемся маршем ниже и садимся на холодный подоконник. Ожидание длится томительно долго. Мама молчит, а я начинаю потихоньку напевать мои любимые арии и романсы из маминого репертуара (у нее прелестный голос, она учится петь, и дома постоянно звучит ее пение).

После первого посещения тюрьмы мы ходим на свидания каждую неделю, и петь в ожидании становится моей привычкой и потребностью. Увлекаясь, порой забываю, где я. К действительности возвращает голос мамы: «Тише, Мурочка». Обаяние песни исчезает. Вижу высокие стены, решетки, снующих по лестнице тюремщиков и таких же, как мы, бедолаг. Иные из них удивленно и горестно смотрят на девочку с косичками, распевающую свои песни в столь неподходящем месте. Запомнилась мне какая-то старушка. Она остановилась возле нас, послушала, послушала, и вдруг у нее сделался страшный насморк.

Помню первое свиданье. Когда нас, наконец, позвали, открылась решетчатая дверь, и мы вошли в коридор, где стояла деревянная скамья. Направо я увидела другой коридор, уходящий в какую-то темную бесконечность. Там показался солдат, а за ним в своем обычном черном платье стремительной походкой шла Лапочка. Потрясенная, я молчала, а мама о чем-то тихо говорила с Надеждой, всё время поглядывая на солдата, стоявшего рядом. Очень скоро он сказал: «Свидание окончено», — и увел Надежду в тюремный мрак.

Следствие длилось долго. Наивные «либеральные» времена! Надежда в тюрьме шила нам куклы. Разрешены были свидания и передачи. Для передач приспособили старый саквояж. Подпарывали в нем подкладку, вкладывали записочки на курительной папиросной бумаге и снова зашивали. Так шла оживленная переписка. А однажды купили коробку конфет, отклеили украшавшую ее женскую головку и приклеили мою фотографию. Она сохранилась. Удивленно и пытливо смотрят исподлобья недетские глаза…

Надежду сослали в Соловки на три года. Видимо, тогда это еще не был тот страшный лагерь, о котором мы знаем теперь. Иначе я запомнила бы что-нибудь из рассказов Надежды о тамошней жизни. Но, быть может, при мне она не хотела рассказывать? Долго хранила я засохшую морскую звезду, привезенную мне в подарок с берегов Белого моря. После Соловков Надежду сослали в Актюбинск. Проездом она нелегально прожила дома несколько дней. И больше я никогда ее не видела. Знаю лишь, что она скиталась по ссылкам, потом снова попала за колючую проволоку. И сгинула неведомо где, неведомо когда… Страшный Тюремщик навсегда приковал её «к себе»…

(Шнеерсон Мария. Воспоминания «щепки» (Ответ на вопрос одной анкеты). Еженедельный журнал "Vestnik", №11 (348). Cockeysville, MD, USA. 26.05.2004)

Надежду арестовали осенью 1924-го

"Еще более близкие, хотя и более сложные отношения связывали со Шнеерсонами Надежду Владимировну Кохно (урожденную Гильман). Поселившись в их доме, она вскоре стала не только другом, но и членом семьи. Материально она не нуждалась, где-то работала. Но, видимо, была одинока – то ли овдовела, то ли развелась с мужем. Мы не знаем, как она познакомилась с Саррочкой и горячо к ней привязалась. Когда мы появились на свет, Надежда незаметно стала полновластной хозяйкой в доме, освободив маму от всех забот. Наша семья ей во многом обязана. Но человеком она была трудным – властным и ревнивым. Жить на краю чужого гнезда ей было тяжело.

...осенью 1924 года арестовали Надежду. И не исключено, что все обыски и засада были связаны не с делом Роберта, а с ней. Она была в дружеских отношениях с известным политкаторжанином Сергеем Порфирьевичем Шевцовым, отсидевшим в одиночной камере Шлиссельбургской крепости 20 лет. Трудно сказать, какой характер носили отношения Надежды с Шевцовым и его окружением: была ли это просто дружба близких по духу людей или их связывала какая-то тайная деятельность. Мура помнит, как однажды Лапочка повела ее в Русский музей, но не в музейные залы, а в какое-то служебное помещение, где сидел Сергей Порфирьевич со своими друзьями. Они долго о чем-то говорили, потом по крутой лестнице поднялись на крышу и там сфотографировались вместе с Надеждой и Мурой.

Когда Надежда сидела в ДПЗ, мама с Мурой ходила к ней на свидания, делала передачи. Кохно Н.В. сослали на три года в Соловки, затем отправили в Актюбинск, потом – в Вятку. А дальше след ее терялся в темной бездне сталинских лагерей... (Орлова Александра, Шнеерсон Мария. Потревоженные тени. Часть II. Альманах "Еврейская Старина". №4(57). Германия. www.berkovich-zametki.com. 07-08.2008)