"Спектакли" в Соловецком концентрационном театре

Страницы: 1 | 2

Соловецкий театр глазами очевидцев

В театре те же ротные командиры и старосты, повелевающие нами

"Маленькая соловецкая труппа из заключенных сделал бы честь любому провинциальному городу. Бывшая монастырская трапеза переделана в театр: небольшая сцена, уютный зал, фойе. По субботам и воскресеньям дают платные спектакли, еще один, два раза в неделю – бесплатные для общих работ.

В театре те же ротные командиры и старосты, повелевающие нами, - в серых бушлатах, или шинелях, с черными воротниками и нашивками на рукавах; те же Соловецкие боги – вольнонаемное начальство, в руке которого наша жизнь и смерть; друзья, знакомые, но в нем незаметно для глаза царит другая атмосфера, в которой тоже растворяется облепившая душа оболочка заключения.

Уже то, что ты внизу, в кассе, самостоятельно покупаешь билет, содержит в себе некую крупицу освобождения. Наверху, на лестнице, при входе в фойе, у тебя отрывают кусочек билета. – точно так же, как во всех театрах мира. В фойе люди прогуливаются, сидят у стен, из зала доносятся звуки оркестра: ты можешь почувствовать себя совсем не так, как ты чувствуешь себя в роте.

• Среди мужчин ходят, разговаривают женщины: это единственное место в Соловках, где ты можешь запросто, свободно, ничего не опасаясь, поговорить с женщиной...

Дребезжит звонок, умолкает музыка, гаснет свет: распахивается занавес, и перед тобой другой мир. Вот тут, если все свое внимание сосредоточить на сцене, если вжиться в пьесу так, чтобы почувствовать себя одним из ее действующих лиц – ты можешь забыть и о Соловках, и о том, что ты заключенный. Пока открыта сцена, ты будешь ощущать себя полноценным, настоящим человеком, живущим по своему велению и разуму. Но это ощущение можно продлить и в антракте – нужно только замкнуться, ни с кем ни о чем не говорить, стараться ничего не видеть, чтобы не разрушить созданного в душе хрупкого очарования инобытия. А когда кончится спектакль, надо так же замкнуто, молча, бреежно нести в себе пережитое, так, как несут нежный, блекнущий от прикосновения руки цветок…

Под Новый год в театре устраивается традиционный концерт. Первым номером, тоже традиционно, поется незамысловатая соловецкая песенка. Зал и сцена в полной тьме, - такой же, как соловецкая ночь. Во мраке появляются разноцветные огоньки-фонарики, они медленно колышутся, как от легкого ветерка. В их тусклом свете видны пятна лиц артистов. Кто-то, невидимый, чистым, наполненным тоскующей грустью голосом, начинает петь:

Море белое, водная ширь,
Соловецкий былой монастырь…

Вздохом откликается хор:

Со всей русской бескрайней земли Нас на горе сюда привезли…

Закройте глаза: перед вами унылый простор Белого моря. Там, тут из воды высовываются черные каменные гряды, а впереди протянулся остров: серые камни, хмурая полоса однообразных елей. А среди камней темная стена монастыря, под которой возвышаются грязно-белые стены корпусов и соборов. Вверху бледное, немощное северное небо, тоскливый клекот чаек. Щемит сердце: тоска, тоска…

Занесет нас зимою метель…

Плачет тоскливый голос в щемящей душу песне, а ему вдруг откликается хор:

Но не знают совсем Соловки Ни забот, ни тревог, ни тоски…

Но слова даже не пытаются уверять нас в своей правдивости, они звучат почти неслышно: такой печалью дышат голоса, что вы не вслушиваетесь в смысл слов, а только вторите тоске хора.

Поют другую такую же, но уже печально-шутливую песенку:

Привезли нам с надеждами куль Бокий, Фельдман, Филиппов и Вуль,
А обратно повезет Катаньян Лишь печальный припев соловчан.

Грустит песня и переходит в такой же грустный припев, в котором звучит уже ирония и, может быть, вызов, осторожно замаскированный шуткой:

Тех, кто наградил нас Соловками,
Просим, приезжайте сюда сами,
Посидите здесь годочков три иль пять… Будете с восторгом вспоминать…

Кончился спектакль, мы выходим из театра. Внизу, во дворе, старостиха, как наседка, хлопочет около женщин, строит их в две шеренги и ведет в Кремль, в женский барак. Ежась от холодного ветра, люди разбегаются по ротам, быстро пустеет двор.

Не хочется идти в роту: там сейчас топот на лестнице, в коридоре, резкое звяканье монастырских жбанов, в которых мы носим кипяток. Я иду дальше во двор, к скверику перед Преображенским собором, где когда-то с Петровым мы заговаривали о побеге.

Воет ветер, мотается из стороны в сторону электрический фонарь у входа в собор, тень от абажура фонаря дико прыгает по стене. Снег летит длинными белыми полосами, похожими на уродливые мазки. Выше, над деревьями, черный провал, пустота. Но в ней высоко видна одна красная звездочка и оттуда же. Сверху, слышно бешеное трепетанье гигантских крыльев: это треплется по ветру, на шипел собора, красный флаг.

У меня есть знакомый поэт. Среди его стихов, в которых переплелись тоска, отчаяние. Боль, я нашел такие строчки:

Звени соловецкая вьюга,
И белилами мажь купола.
Твой саван, затянутый туго,
Звезды проколола игла.

Прочитав их, я спросил поэта: "Это что, оправдание?"

Поэт испуганно посмотрел на меня, отвернулся и капризным тоном, в котором звучало "оставь меня в покое!" сказал: "Я не знаю, не знаю! Я сам не знаю!.." (Геннадий Андреев-Хомяков. Соловецкие острова. Север, Петрозаводск, 1990, №10., с.20-22.)

"ХЛАМ" в Соловецком театре

"Когда надоедает вранье про князька в пустынных песках, стихи о Пьерро и мощах женщинах, и даже поп надоедает Сережка Волчек, — тогда выручает любимая и никогда некончающаяся тема о новом, совсем особенном театре, который должен будет обрадовать и удовлетворить всех, и которого в Соловках, все-таки, нет.

Часами, иногда до самого утра, строили мы этой зимой в одной из культпрссветских камер новый, чудесный соловецкий театр.

— Крышка театру. Макар его в гроб вколачивает! — Не говорите... «Гроза» над театром. Загнал его Макар в «Лес». — Чем не «Казенная квартира»?

И изредка, в ночном отдыхе между дровяным ударником и репетицией очередного спектакля, вспыхивали мечты о свержении Макарова ига в соловецком театре.

— Не любит, старый, свежего воздуха. — Ну, и черт с ним. Без него обойдемся. — Попробуй, обойдись, когда и библиотека и декорации — все у него. — Дура! Мы сами себе библиотека. Литераторы у нас есть — значит, и репертуар есть. Свой, к тому-же, соловецкий... Художники есть — значит, и декорации будут. Свои собственные.

Звонкой нотой взвизгивая худенький, вертлявый библиотекарь: — За музыку я ручаюсь, я!..

В музыке он кое-что, действительно, смыслил. А главное — всеми своими фибрами ненавидел присяжного лысого маэстро, музыкальную гордость лагеря, "профессора", у которого вся стена над койкой была заклеена афишами о его знаменитой поездке с покойницей Вяльцевой, и снимками различных музыкальных торжеств, на которых «профессор» находил какую-нибудь, очень неясно изображенную голову, и говорил доверчивым приятелям: — Это я...

В Соловках он аккомпанировал на всех концертах и гордо назывался: — И — это музсекция Культпросвета. Вот эту самую «музсекцию», а за одно н упрямого театрального старца Макара, собирались изничтожить в те январьские ночи заговорщики в одной из культпросветских камер. — Значит — рре-во-люция, товарищи? Так, что-ли? — А под каким флагом революция? — За новые слова, за свежие песни, товарищи... Итак, да здравствует театральный коллектив «Хлам»! — Сами вы, гражданин, хлам... — Нет, я только одна четвертая его. Я, художник, первая его буква. Наши литераторы — вторая. Актер Жеребятников — третья... — Даешь четвертую!

Вертлявый библиотекари, просидевший за одну «липу» год в рязанском концлагере, и попавший за вторую — в соловецкий, — скромно поклонился: — Музсекция — это я!..

На другой день узнали в лагере о том, что, рядом с почтенными сединами «большого» соловецкого театра, народилось какое-то таинственное облако в штанах, которое, по вечерам, меж озадаченных Макаровых кулис, рассыпается на репетициях смехом веселых песен и дробью соловецких каламбуров...

«Хлам» стал главной темой лагерных разговоров. «Хламского» спектакля ожидали с нетерпением." (Литвин Николай. Зима во льдах. IX. До Мадрида 5580 верст. Журнал «Соловецкие острова», N4, Соловки. 1926.)

• Рассказ Дмитрия Лихачева о спектаклях Соловецкого лагерного театра.

Страницы: 1 | 2