"Нельзя забывать этого преступления. Не чувство мести оно должно вызвать в нас, но стремление к нравственному возрождению, духовный подъем в борьбе против возвращения пережитого ужаса."
( Владимир Вернадский, академик )
26. 07. 1938. на станции Саранск, нас погрузили в тюремный вагон и повезли через Рузаевку на Москву.
28.07. утром привезли в Москву. В Москве наш вагон возили по станциям Окружной дороги. Наконец, вечером 29.07 с Ярославского вокзала прицепили к Архангельскому пассажирскому поезду и повезли на Север. 30.07. наш вагон отцепили в особом тупике. Прямо к вагону по перрону подъехала тюремная машина «черный ворон» и наш конвой по спискам и делам передал приехавшим часть из нас. Так были высажены первые семь человек для содержания их в Вологодской тюрьме (как потом выяснилось при встрече с ними в Норильском ИТЛ осенью 1939 г.).
Прицепив вагон к ленинградскому поезду, нас повезли дальше. Куда везут, трудно было понять. Проехали Свирь.Наш вагон отцепили от пассажирского и прицепили к товарному поезду.
02.08. рано утром разбудил нас толчок. Проснулись, увидели, наш вагон стоит в тупике, один, неподалеку от станции, на которой написано Кемь. Вскоре прибыл конвой и начал нас принимать, перекликать, спрашивать фамилия, имя, отчество, год рождения, по каким статьям осуждены. Многие из нас услышали впервые после суда, где оглашался приговор, свои статьи и срок. Это и огорчало и не огорчало. Но и не радовало. Радоваться было нечему. Этапный вагонный конвой снабдил нас продовольствием, хлебом и соленой рыбой, которые на нас получил в дорогу. От станции Кемь нас повели пешком к Кемской губе. Прошли немного и перед нами открылись широкие просторы Кемской губы. На пристани стоял катер не катер, пароход не пароход, но нечто похожее на то и другое с надписью «СЛОН». Только теперь я вспомнил, что более года тому назад, я видел кинокартину «Перековка и Соловки» и на этих малометражных кинокартинах видел этот пароход «СЛОН». Значит, мы в районе Сороки, Беломорканала, Соловков."(Сибиряк Илларион. Мемуары директора Мордовского НИИ языка, литературы и этнографии.Самара. 2008)
Поделиться в социальных сетях
В 1937 г. мне исполнилось 35 лет. За этот короткий период, с 15 лет участвовал в революционном движении, вступил в партию, воевал в Гражданскую. Делегат Первого съезда коммунистов Мордовии. Участвовал в создании Мордовской автономии. Работал на партийной работе в Поволжье и Сибири. Получил образование, ученую степень, работал в Куйбышеве, потом Соловецкая тюрьма особого назначения. И 17 лет, из которых 2 года в тюрьмах Саранска и Соловков, 7 лет в лагере Норильлага, 8 лет в ссылке. Реабилитировали меня только в 1955 г.
В Сталинских списках от 19.04.1937 г. числиться 100 человек, Сибиряк И.С. - 84. Все решено было заранее 19.04.37 г. Очевидно только упорство на следствии и суде спасло от расстрела. В приговоре об осуждении Сибиряка И.С. стоит дата 24.05.1937 г.
Нас погрузили на пароход. На палубе оставили одних. Мы не поверили этой свободе. Наоборот, более того испугались ее больше, чем строгости конвоя. Но вот пароход тронулся, все дальше и дальше увозил нас от берега. Мы в Белом море. Вскоре показались очертания Соловецкого монастыря. Мне вспомнились описания монастыря Ключевским, Соловьевым, Костомаровым и другими.. Я представил монастырскую тюрьму с ее страшными камерами монастырской крепостной тюрьмы. (В казематах старинных камер монастырской тюрьмы пришлось сидеть и мне.)
Но вот и Соловецкий остров, пристань. Пароход причалил. Нас ожидал конвой. Опять перекличка и проверка. Подъехала подвода на роспусках. На нее усадили Малинина Н.Ф., сам он идти уже не мог. В дороге от долгого сидения, соленой пищи, и застарелой сердечной недостаточности заболел водянкой.
Поддерживая его с обоих сторон, довезли до главных ворот Соловецкого Кремля. Нас приняли. Поместили в карантинную камеру, пропустили через санпропускник, переодели во все тюремное с бубновыми тузами на брюках, гимнастерках и бушлатах, ботинки и тюремные шапки «сиблонки». Вся одежда состояла из комбинации черного с коричневым.
Пропустили через самый тщательный, унизительный обыск. Отобрали все наши личные вещи. Лишили нас курева, но кормили лучше, чем в Саранской тюрьме. По истечении карантина нас по одному стали выводить из камеры. Куда, зачем, все покрыто мраком неизвестности. Во всем был расчет психологического воздействия. Уходивший прощался с остающимися. Мы остались вдвоем с Сурдиным Ф.Г. Но вот увели и его, а вскоре и меня. Поместили в стационарную тюрьму. Только теперь я догадался, что нас рассовали по камерам разных корпусов. Весь Соловецкий монастырь, с его помещениями, башнями и всеми раскомандировками были тюрьмой, как главная крепость.
Поделиться в социальных сетях
Как потом стало известно, секретарь судебного заседания Военной коллегии, занес мои показания в протокол судебного заседания. Дошли мои заявления в ЦК на имя И.В.Сталина, я не знаю, но забегая вперед скажу, что в конце февраля - начале марта 1939 г. в г. Саранске состоялся судебный процесс над следственными работниками Мордовского НКВД, по поводу злоупотреблений и нарушения методов следствия и я должен был быть свидетелем по этому делу. Вместо этапа в Саранск, оперуполномоченный по Соловецкой тюрьме в феврале месяце без каких либо объяснений поместил меня в карцер с минусовой температурой, где замерзало даже содержимое параши. Содержался я в этой ледяной камере более 3-х суток и был выведен еле-еле живым. Заболел двухсторонним крупозным воспалением легких и пролежал в камере без всякой медицинской помощи более двух месяцев, прежде чем подняться и встать на ноги. Для расследования факта не этапирования меня в Саранск, на судебный процесс, приезжали в Соловецкую тюрьму начальник тюремного отдела НКВД Белов и военный прокурор по надзору за тюрьмами Воскресенский (или Вознесенский ?). Вызвали на беседу, выясняли, сидел ли я в карцере, когда, с кем сидел. Когда я сказал, что в карцер, меня поместили без каких либо нарушений с моей стороны, мне ответили, что в дальнейшем мне это зачтется.
Карцер, в который меня поместили, располагался в средневековой монастырской тюрьме в подземелье 6-го корпуса. Размер камеры 8-10 квадратных метров. Пол цементный, посредине камеры на металлическом цементном каркасе табуретка, зацементированная в пол. Толщина стен 1,5, 2 метра, потолок сводчатый, овальный, Никакого отопления и отопительных приборов. Подвесная топчанно-кроватная доска сто миллиметровой толщины, выкрашенная в коричневый цвет, без постельных принадлежностей, холодная, как змея. Окна за тремя-четырьмя решетками средневековой кузнечной ковки, с двумя современными стальными сетками опирались во вделанную нишу на земле за стеной здания. Двери в сочетании: деревянная из досок 100 мм. окованная железом и железная толщиной более чем 5 мм железа с тремя металлическими решетками. Решетки, кованные старинной ручной работы. От общего тюремного коридора камера отделена двумя коридорами. Предкамерный коридорчик закрывается деревянной дверью и двойными решетками. Камера-склеп, изолирована от внешнего мира тюрьмы и тюремщиков этого же корпуса. В камере я был оставлен в ботинках без портянок и в одном нательном верхнем белье.
Кормили один раз в сутки 250-300 грамм хлеба похожего на кусок глины. Хлеб я делил на 4 части и принимал как просфору по маленькому кусочку на завтрак, обед, полудневку, ужин. Два раз в сутки давали кипяток 100-150 грамм без чая и сахара. Не испытавши, даже трудно представить себе, как по остывшему телу согревающее проходила внутрь эта живительная влага, горячая вода. Ее движение ощущалось всеми внутренностями. Ежедневно в одно и то же время утром и вечером в камеру заходило корпусное и тюремное начальство, командуя: становиться в левый передний угол камеры, делали осмотр камеры, осматривали подвесной топчан и уходили, не проронив ни слова. Чтобы не замерзнуть и не остыть, я более 80 часов провел на ногах в непрерывном движении. После отбоя полагалось спать на топчане, но лежать без движения на холоде равносильно смертному приговору. Благо, что коридорная охрана не заставляла насильно лежать, разрешала ходить по камере. Интересовались, за что меня посадили в карцер. Я отвечал: «Ни за что, не знаю, никаких нарушений режима я не делал». Один раз дали дополнительную порцию кипятка. Другой надзиратель спросил: не куришь ли? Курева не полагалось, свернул самокрутку, прикурил и дал мне, предупредив, чтобы я дым выпускал в тюремный глазок. Время казалось вечностью.
На мои вызовы приходило корпусное и общетюремное начальство и даже тюремный врач, но они ничего не могли изменить в моем положении. И я продолжал двигаться по камере. О чем я только не передумал за это время. Вспомнил, как меня допрашивали в Саранске, ставя в плотную к раскаленной печке. Ноги уже отекли как бревна, появились узлы на сухожилиях, я выбился из сил, начал падать. Прошло трое суток, я крепился. На четвертые сутки слышу, гремят замки, открываются двери. Меня освобождают и ведут в камеру откуда меня взяли, к товарищам, где нас было, кроме меня, 11 человек: Кокарев Г.Я., Кириллов М.Я., Соминич Ю.М., Михаил или Иван из Кунгура, Барковский А.И.,Воробьев В.С., Копейкин Гриша, Павлов И.Я., Роземблюм З.И., Комахин, Выборнов С.И. Все обрадовались моему возвращению. Время было уже 6-й час утра, подьем. Сходил со всеми на оправку и даже на прогулку. Но потом слег и так пролежал больным в камере без врачебной помощи с крупозным воспалением легких два месяца. Меня с разрешения начальства товарищи накрывали двенадцатью бушлатами, я горел как огонь, но мне было холодно. Ни врача тебе тюремного, ни лазарета, ни лекарств. Товарищи выходили меня. По счастливой случайности Роземблюм Захар Ильич оказался врачом, помог мне справиться с болезнью". (Сибиряк Илларион. Мемуары директора Мордовского НИИ языка, литературы и этнографии.Самара. 2008)
Поделиться в социальных сетях