Книга 10. Заключенные Соловецкого концлагеря

Глава 2. Воспоминания о соловецких зеках

Аристократы и дворяне в Соловецких лагерях

"Эти острова были, наверное, последним местом в России, где собралось общество, прилично говорящее на французском языке." ( Габор Риттершпорн, советолог. Берлин. )

"Простолюдин, идущий на каторгу, приходит в свое общество, даже, быть может, более развитое. Человек образованный, подвергшийся по законам одинаковому с ним наказанию, теряет часто несравненно больше него. Он должен задавить в себе все свои потребности, все привычки; должен перейти в среду для него недостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом... И часто для всех одинаковое наказание превращается для него в десятеро мучительнейшее. Это истина..." (Федор Достоевский. Записки из Мертвого дома. 1860-1862. Собрание сочинений в 15-ти томах. Л., "Наука", 1988. Том 3.)

Память о неизвестной баронессе

 

 

 

"Женщины значительно менее мужчины приспособлены к нормальному общежитию. Внутренняя жизнь женбарака была адом, и в этот ад была ввержена фрейлина трех императриц, шестидесятипятилетняя баронесса, носившая известную всей России фамилию. Именно такое, во много более тяжелое наказание несла ЭТА старая женщина, виновная лишь в том, что родилась в аристократической, а не в пролетарской семье...

Беспрерывная, непрекращавшаяся ни днем, ни ночью пытка. ГПУ это знало и с явным садизмом растасовывало каэрок в камеры по одиночке. С мужчинами в кремле оно не могло этого сделать, в женбараке это было возможно.

Петербургская жизнь баронессы могла выработать в ней очень мало качеств, которые облегчили бы ее участь на Соловках. Так казалось. Но только казалось. На самом деле фрейлина-баронесса вынесла из нее истинное чувство собственного достоинства и неразрывно связанное с ним уважение к человеческой личности, предельное, порою невероятное самообладание и глубокое сознание своего долга.

Попав в барак, баронесса была там встречена не "в штыки", а более жестоко и враждебно. Стимулом к травле ее была зависть к ее прошлому. Женщины не умеют подавлять в себе, взнуздывать это чувство и всецело поддаются ему. Слабая, хилая старуха была ненавистна не сама по себе в ее настоящем, а как носительница той иллюзии, которая чаровала и влекла к себе мечты ее ненавистниц.

Прошлое, элегантное, утонченное, яркое проступало в каждом движении старой фрейлины, в каждом звуке ее голоса. Она не могла скрыть его, если бы и хотела, но она и не хотела этого. Она оставалась аристократкой в лучшем, истинном значении этого слова; и в Соловецком женбараке, в смраде матерной ругани, в хаосе потасовок она была тою же, какой видели ее во дворце. Она не чуждалась, не отграничивала себя от окружающих, не проявляла и тени того высокомерия, которым неизменно грешит ложный аристократизм. Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь, неизбежность, как крест, который надо нести без ропота, без жалоб и жалости к себе, без сетования и слез, оглядываясь назад.

Тотчас по прибытии баронесса была, конечно, значена на "кирпичики". Можно представить себе, сколь трудно было ей на седьмом десятке носить на л двухпудовый груз. Ее товарки по работе ликовали:
— Баронесса! Фрейлина! Это тебе не за царицей хвост таскать! Трудись по-нашему! — хотя мало из них действительно трудился до Соловков.

Они не спускали с нее глаз и жадно ждали во жалобы, слез бессилия, но этого им не пришлось увидеть. Самообладание, внутренняя дисциплина, выношенная в течение всей жизни, спасли баронессу от унижения. Не показывая своей несомненной усталости, она доработала до конца, а вечером, как всегда, долго молилась стоя на коленях перед маленьким образком.

Моя большая приятельница дней соловецких, кронштадтская притонщица Кораблиха, баба русская, бойкая, зубастая, но сохранившая "жалость" в бабьей душе своей рассказывала мне потом:
— Как она стала на коленки, Сонька Глазок завела было бузу: "Ишь ты, Бога своего поставила, святая какая промеж нас объявилась", а Анета на нее: "Тебе жалко, что ли? Твое берет? Видишь, человек душу свою соблюдает!" Сонька и язык прикусила...

То же повторялось и в последующие дни. Баронесса спокойно и мерно носила сырые кирпичи, вернувшись в барак, тщательно чистила свое платье, молча съедала миску тресковой баланды, молилась и ложилась спать на свой аккуратно прибранный топчан. С обособленным кружком женбарачной интеллигенции она не сближалась, но и не чуждалась и, как и вообще не чуждалась никого из своих сожительниц, разговаривая совершенно одинаковым тоном и с беспрерывно вставлявшей французские слова княгиней Шаховской и с Сонькой Глазком, пользовавшейся в той же мере словами непечатными. Говорила она только по-русски, хотя "обособленные" предпочитали французский.

Шли угрюмые соловецкие дни, и выпады против баронессы повторялись всё реже и реже. "Остроумие" языкатых баб явно не имело успеха.

— Нынче утром Манька Длинная на баронессу у рукомойника наскочила, — сообщала мне вечером на театральной репетиции Кораблиха, — щетки, мыло ее покидала: крант, мол, долго занимаешь! Я ее поганой тряпкой по ряшке как двину! Ты чего божескую старуху обижаешь? Что тебе воды мало? У тебя где болит, что она чистоту соблюдает?

Окончательный перелом в отношении к бывшей фрейлине наступил, когда уборщица камеры, где она жила, "объявилась"...

"Объявиться" на соловецком жаргоне значило заявить о своей беременности. В обычном порядке всем согрешившим против запрета любви полагались Зайчики, даже и беременным до седьмого-восьмого месяца. Но бывших уже на сносях отправляли на остров Анзер, где они родили и выкармливали грудью новорожденных в сравнительно сносных условиях, на легких работах. Поэтому беременность тщательно скрывалась и объявлялась лишь тогда, когда можно было, минуя Зайчики, попасть прямо к "мамкам".

"Объявившуюся" уборщицу надо было заменить, и по старой тюремной традиции эта замена производилась демократическим порядком — уборщица выбиралась. Работа ее была сравнительно легкой: вымыть полы, принести дров, истопить печку. За место уборщицы боролись.

— Кого поставим? — запросила Кораблиха. Она была старостой камеры.
— Баронессу! — звонко выкрикнула Сонька Глазок, безудержная и в любви и в ненависти. — Кого, кроме нее? Она всех чистоплотней! Никакой неприятности! не будет...

Довод был веский. За грязь наказывалась вся камера. Фрейлина трех всероссийских императриц стала уборщицей камеры воровок и проституток. Это было большой "милостью" к ней. "Кирпичики" явно вели ее к могиле.

Я сам ни разу не говорил с баронессой, но внимательно следил за ее жизнью через моих приятельниц, работавших в театре: Кораблиху и ту же Соньку Глазок, певшую в хоре.

Заняв определенное социальное положение в каторжном коллективе, баронесса не только перестала быть чужачкой, но автоматически приобрела соответствующий своему "чину" авторитет, даже некоторую власть. Сближение ее с камерой началось, кажется, с консультации по сложным вопросам косметических таинств, совершающихся с равным тщанием и во дворце и на каторге. Потом разговоры стали глубже, серьезнее... И вот...

В театре готовили "Заговор императрицы" Ал.Толстого — халтурную, но игровую пьесу, шедшую тогда во всех театрах СССР. Арманов играл Распутина и жадно собирал все сведения о нём у видавших загадочного старца.

— Всё это враки, будто царица с ним гуляла, — безаппеляционно заявила Сонька, — она его потому к себе допускала, что он за Наследника очень усердно молитствовал... А чего другого промеж них не было. Баронесса наша при них была, а она врать не будет.

Кораблиха, воспринявшая свое политическое кредо среди кронштадтских матросов, осветила вопрос иначе:
— Один мужик до царя дошел и правду ему сказал, за то буржуи его и убили. Ему царь поклялся за Наследниково выздоровление землю крестьянам после войны отдать. Вот какое дело!

Нарастающее духовное влияние баронессы чувствовалось в ее камере всё сильнее и сильнее. Это великое таинство пробуждения Человека совершалось без насилия и громких слов. Вероятно, и сама баронесса не понимала той роли, которую ей назначено было выполнить в камере каторжного общежития. Она делала и говорила "что надо", так, как делала это всю жизнь. Простота и полное отсутствие дидактики ее слов и действия и были главной силой ее воздействия на окружающих.

Сонька среди мужчин сквернословила по-прежнему, но при женщинах стала заметно сдерживаться и, главное, ее "эпитеты" утратили прежний тон вызывающей бравады, превратившись просто в слова, без которых она не могла выразить всегда клокотавших в ней бурных эмоций. На Страстной неделе она, Кораблиха и еще две женщины из хора говели у тайно проведенного в театр священника — Утешительного попа. Таинство принятия Тела и Крови Христовых совершалось в темном чулане, где хранилась бутафория, Дарами, пронесенными в плоской солдатской кружке в боковом кармане бушлата. "На стреме" у дверей стоял бутафор-турок Решад-Се-дад, в недавнем прошлом коммунист, нарком просвещения Аджаристана. Если б узнали, — быть бы всем на Секирке и Зайчиках, если не хуже..." (Ширяев Борис. Неугасимая лампада. Послесл. Г. Русского. - Репр. воспр. изд. 1954 г. (Нью-Йорк). - М.: Столица, 1991. - 416 с.)

Поделиться в социальных сетях

* * *

В Соловках - эра равенства. Да здравствуют Новые Соловки

А под ужасом и под стеклярусом - какие люди? кто? Исконные аристократы. Кадровые военные. Философы. Учёные. Художники. Артисты. Лицеисты.

Вот немногие соловчане, сохранённые памятью уцелевших: Ширинская-Шахматова, Шереметева, Шаховская, Фитцтум, И.С. Дельвиг, Багратуни, Ассоциани-Эрисов, Гошерон де ла Фосс, Сиверс, Г.М. Осоргин, Клодт, Н.Н.Бахрушин, Аксаков, Комаровский, П.М.Воейков, Вадбольский, Вонлярлярский, В. Левашов, О.В. Волков, В. Лозино-Лозинский, Д.Гудович, Таубе, В.С.Муромцев. Бывший кадетский лидер Некрасов (он ли?). Финансист проф. Озеров. Юрист проф. А. Б. Бородин. Психолог проф. А.П.Суханов. Философы - проф. А.А.Мейер, проф. С.А.Аскольдов, Е.Н.Данзас, теософ Мёбус. Историки Н.П. Анциферов, М.Д.Приселков, Г.О.Гордон, А.И.Заозерский, П.Г.Васиенко. Литературоведы Д.С. Лихачев, Цейтлин, лингвист И.Е.Аничков, востоковед Н.В. Пигулевская. Орнитолог Г. Поляков. Художники Браз, П.Ф. Смотрицкий. Актёры И.Д.Калугин (Александринка), Б.Глубоковский. В.Ю.Короленко (племянник). В 30-е годы уже при конце Соловков здесь побывал и о. Павел А.Флоренский.

По воспитанию, по традициям - слишком горды, чтобы показать подавленность или страх, чтобы выть, чтобы жаловаться на судьбу даже друзьям. Признак хорошего тона - всё с улыбкой, даже идя на расстрел. Будто вся эта полярная ревущая морем тюрьма - небольшое недоразумение на пикнике. Шутить. Высмеивать тюремщиков.

Вот и Слон на деньгах и на клумбе. Вот и козёл вместо коня. И если уж 7-я рота артистическая, то ротный у неё - Кунст. Если Берри-Ягода - то начальник ягодосушилки. Вот и шутки над простофилями, цензорами журнала. Вот и песенки. Ходит и посмеивается Георгий Михайлович Осоргин: "Comment vous portez-vous на этом острову'?" - "А` lager comme a' lager"." (Александр Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ". Глава 2. Архипелаг возникает из моря. YMCA-PRESS, Paris, 1973.)

Поделиться в социальных сетях

На кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже состоялись похороны княза Константина Андроникова. Будучи личным переводчиком Шарля де Голля, князь присутствовал на всех переговороах в верхах между Францией и СССР с 45-го года по 75-й, а последнюю часть жизни посвятил занятиям православным богословием. Константин Андроников родился в 17-м году в Петрограде. Мать успела выехать с ним за границу, а отец, отбыв срок в Соловках, в 37-м был расстрелян. (Автор не извесен. Russian Service: Culture News. Радио Свобода. 17.09.1997)