Василий И. Немирович-Данченко: Соловки. Богомольцы. 1874

Наибольшую известность среди книг Василия Немировича-Данченко получили "Соловки" - крайне приукрашенное и идеализированное изображение "религиозно-технократического" уклада Соловецкого монастыря. Именно с легкой руки Василия Немировича-Данченко родился миф о невероятных садоводческих талантах соловецких монахов, якобы выращивавших в приарктических Соловках киви, ананасы, бананы и тому подобную тропическую растительность.

XV. Самородки

В трапезной Соловецкого монастыря я видел картины художников-самоучек. Первые их произведения обнаруживали яркий талант, последние бывали безжизненны, сухи, бездарны. Явился было один мальчик, подававший большие надежды. Его ученические эскизы дышали смелостью, чутьем художественной правды. Даже монахи были поражены ими. Обитель послала подростка в Москву, в художественную школу. Там юный талант окончил курс и вернулся в монастырь. Рисунки этого периода его жизни — хороши. Но по всем последующим можно проследить, как под влиянием аскетизма, мертвенности, неподвижности, застоя жизни, гас его талант. Линии рисунка выпрямляются, выражение лиц становится все более сухим, иконописным. А хоть тот же мальчик, сообразивший, как по ландкартам сделать глобус? Разве не скрывался в нем талант? К сожалению, и он погиб для жизни и науки! Вот, например, рассказ одного монаха...

— Привез к нам инок брата своего, зырянского мальчика. Оставил в монастыре. Пуглив мальчонка был. Привели его в класс, показали азбуку — к вечеру он уж знает ее. А через два дня сам читать стал. И что ему ни показывали, все понимал разом. Книги читать начал — не оторвешь, бывало. Месяца через четыре лучше монахов все священное писание знал. Память такая, что прочтет страницу, и все расскажет слово в слово. Взял библию на славянском языке и на латинском, словарь взял (один монашек, из попов, помог ему), через три месяца уж и латынь знал. Задачи какие арифметические — разом понял. Учителя своего в тупик ставил. Задаст, бывало, учителю задачу, тот бьется-бьется над ней, а зырянин смехом решит. Любознательности у него гибель было. Ничего мимо не пропустит. Таких способностей я на веку своем не видывал. Просто ум помутится, как поговорить с ним. Такой ли острый парень! Ну, только и предсказывали мы ему, что долго не проживет. Потому Господь не дает таким долгого века. Пробовали его от книг отваживать, на черную работу посылали — мигом покончит работу и опять за книгу. Мастерство завел — деревянные часы своим умом сделал. Потом монастырь весь, до малейшей подробности, из хлеба слепил. Все для подъема воды колеса разные придумывал. Брат, бывало, отнимет у него книгу — выпросит со слезами и опять читает. Так года два или три шло. Просто мы диву дались. Однако знали, что не к добру это... Уговаривали его бросить — засмеется в ответ, да и только. А в это время приехало к нам важное лицо, ему и показали этого мальчика, потому — чудо. Только в нашей обители и могут проявиться такие. Подивился и тот: часа два говорил с мальчиком, задавал задачи, какие у нас и не снились никому; думали, смутится парень — ничего. Все решает, и быстро так. Велели ему ехать в Питер, там его в какое-то училище определили. Что же бы вы думали — через три года он на двенадцати языках говорил. К брату писал оттуда. А потом слух прошел, что послали его в Париж на всемирную выставку, там на выставке этой и помер.

Как Соловки на севере были исстари прибежищем для замученного крепостного мужика, так и Святые горы на юге скрывали всех, гонимых Униею, а порою и донцев, преследуемых царскими приставами.
Немирович-Данченко В.И.
Святые горы. 1886.

— Отчего же он умер?

— Потому в монастыре у нас — строго. В Питере брат тоже своим его препоручил, в оба за ним глядели. Ну, а в Париже во вся тяжкие пустился, от женщин, от блудниц вавилонских этих, и сгорел... Вот она судьба! А остался бы в монастыре, доселе был бы жив во славу обители. Оченно мы его жалели. Известно, мир — в нем спасения нет. Кто из монастыря туда уйдет — сгниет, как червь. Бог таким не дает долгого века — не посрамляй обитель святую!

Стою я как-то у берега Святого озера. Было это вечером, на третий день моего приезда в Соловки. Солнце уже заходило. День не становился темнее, потому что в это время здесь ночи нет. Но из лесу уже ползла сырая мгла. На воде погасли искры, и вся ее гладь лежала, как тусклая сталь, с берегов опрокинулись в нее силуэты темных сосен. Прямо передо мною через озеро поднимались стены монастыря. Гулкий звон колоколов только что замер в воздухе, а ухо, казалось, еще слышало последние удары. Сердце невольно рвалось куда-то.

Вижу, ко мне робко подходит молодой монах из послушников. Мы заговорили.

— У меня к вам дело есть! — И он замялся.

— Сделайте одолжение: рад служить, чем могу!

— Правда, что вы пишете в газетах и журналах? Мне брат один сказал.

— Правда.

— Ах, давно я хотел повидать кого-нибудь из писателей. Я тоже (он покраснел) стихи пишу. Только не знаю, что выходит. Дрянь, должно быть... А может, и есть что!

Меня поразила симпатичная наружность этого юноши. На бледном лице его ярко сверкали крупные черные глаза, волоса роскошными прядями обрамливали высокий лоб, какое-то болезненное чувство тоски лежало в каждой черте его лица, в каждом движении проглядывало что-то робкое, какая-то неуверенность в себе.

— Как вы сюда попали? — наконец спросил я.

— Это невеселая история, — начал он. — Стоит ли только рассказывать?.. Любил я девушку одну. Ну, и она тоже... Чудо девушка была. Года два так шло. Вдруг родители взяли, да и выдали ее за какого-то пьяницу-чиновника силком, потому они тоже чиновники были, ну, а я из мещан. Чуть я не утопился тогда. Прошло месяца три — она возьми да убеги ко мне. Отняли с полицией. Побоев сколько было!.. Вынесла, бедная, немало и... заболела чахоткою, — через силу проговорил он каким-то надорванным голосом. — Проболела недолго. Весною, с первым листиком, и Богу душу отдала... И в гробу точно живая лежала... Что было со мною — не знаю. Стал я ходить на ее могилу; только и счастия было, что поплачешь над ней... Ну, а как пришла зима, да занесло все снегом, такая меня тоска обуяла, что порешил я бросить все и уйти в монастырь. Летом и пошел сюда пешком... А какое создание славное было! Знаю, что большой грех думать об этом, да уж с вами душу отвел!

— Вы учились где-нибудь?

— Где учиться. До четвертого класса гимназии дошел, да оттуда отец силой взял — в лавку надо было!

— Что же вы пишете?

— Стихи. Я, признаться, и в миру стихи писал. Да то — другое дело!

— Пробовали вы посылать куда-нибудь?

— Куда?.. И то хоронюсь. Неприлично это монаху!

— Неужели вы думаете постричься окончательно?

— А то как? Т_а_м мне нечего делать. Здесь хоть за ее душу молиться стану!

Он прочел мне свои стихотворения. Они были необработанны, рифма не совсем удачна; размер не соблюден — но какая сила выражения, какие яркие образы! Талант так и звучал в каждой строке их. Они были проникнуты чувством великой скорби. Только порою в них отчаянно прорывался бурный, бешеный порыв измученной души. Тоску они навели на меня. Жалко было видеть такое дарование схоронившимся в монастыре.

Все мои убеждения были напрасны.

— Перст Божий! — твердил он. — Да и что из меня будет там... В мире нет спасения!

(Немирович-Данченко В.И. Соловки: Воспоминания и рассказы из поездки с богомольцами / СПб., 1884. - 266 с.)

|