Василий И. Немирович-Данченко: Соловки. Богомольцы. 1874

Наибольшую известность среди книг Василия Немировича-Данченко получили "Соловки" - крайне приукрашенное и идеализированное изображение "религиозно-технократического" уклада Соловецкого монастыря. Именно с легкой руки Василия Немировича-Данченко родился миф о невероятных садоводческих талантах соловецких монахов, якобы выращивавших в приарктических Соловках киви, ананасы, бананы и тому подобную тропическую растительность.

XXVII. Поездка на Секирную гору. Савватьевская пустынь. Секирный скит. Еще раз об осаде. Вид с высоты. У строителя в келье

"Соловецкие острова — венец, а Секирная и Голгофа — адаманты венца сего, — говорили мне монахи об этих местностях. Одно важное лицо посетило их в 1870 году, так сказывало, что таких местов по всей земле нет".

— Ну, уж и по всей земле!

— Верно говорю. Наши монахи этого не понимают. Им бы только польза была, до красы дела нет. А вы вот хоть сегодня поезжайте...

И монах тотчас распорядился наймом лошадей. Проехать туда стоит недорого, 50 копеек с человека. Всего нас отправилось на Секирную гору до тридцати богомольцев; поезд, как видите, вытянулся длинный. Дешевизна сообщений в Соловках — невероятна. До Секирной горы и обратно 16+16 верст. Разумеется, при этом необходимо принять в соображение, что монастырь пользуется своими сенокосами, трудом даровых ямщиков, и самые лошади не куплены им, а пожертвованы крестьянством северного края.

Как Соловки на севере были исстари прибежищем для замученного крепостного мужика, так и Святые горы на юге скрывали всех, гонимых Униею, а порою и донцев, преследуемых царскими приставами.
Немирович-Данченко В.И.
Святые горы. 1886.

Дорога тянулась по горам. Она пробита на их откосах: часто налево перед вами возносится крутая, заросшая гигантским лесом, стена, а направо обрывается вниз такая же щетинистая стремнина. Сосны, одна величавее другой, вырастали на каждом повороте дороги. То, словно канделябры, они разделялись у самой вершины на три или на четыре прямых и параллельных стволу отрасли, так же стройно возносящиеся ввысь. Другие раскидывали свои ветви точно в лазури самого неба — и какая внушающая благоговение тишина стояла под этими сводами! Что за чудная глушь, какой здоровый несравненный воздух!.. А озера! Не могу еще не остановиться на них. Я бывал в Финляндии, южной Германии, в Альпах, но не видел таких чудных озер, при крайне незначительной длине и ширине их. Особенно врезалось в мою память одно. Длинное и узкое, извиваясь, легло оно в изумрудных берегах. Небольшой лесок словно опрокинулся в его глубину. На нем только один островок — но какой! Его и не видно: глаз замечает только три высоких сосны, как будто выросшие из самой середины этих серебристо-голубых вод. Но живописные линии берега, кучи валунов, поросших уже травою, отражение жемчужных тучек, спокойное, словно все из расплавленного металла, зеркало вод — нужно видеть самому. Никакое перо не даст понятия о чудной красоте соловецких пейзажей.

В другом месте вид распадается на два художественных момента. Дорога взлетела на самый гребень горы... Тут сосны реже. Сквозь них налево синеет неизмеримая яркая даль моря, а направо между стволами серебрится несколько постепенно пропадающих в отдалении озер, словно окутанных легкою, придающею им таинственную прелесть дымкой.

Но верх красоты и совершенство — Белое озеро. Стоишь и не насмотришься. Затаиваешь дыхание, точно боишься, чтобы волшебный призрак не исчез из глаз... Представьте себе зеленую котловину, на дно которой брошен серебряный щит. В нем отразились все берега — и какие берега! В нем опрокинулись и маленькие, то лесистые, то покрытые травою грациозные островки. Нельзя выразить так глубоко охватывающего вас впечатления. Эти переливы света и тени, эти нежные мягкие краски, эти изящные линии не имеют ничего себе подобного.

Все эти озера — рыбные. У берега часто словно замерла в воде — темная лодочка. Спуститесь вниз, к самому берегу, и вы увидите, как в кристальной влаге недвижно висят, пошевеливая лишь изредка плавниками и жмуря розовые глаза, лини, караси и другие обитатели этого поэтического дворца. Одно, что поражает здесь, это — отсутствие птичьего гомона, пения и стрекота... Это — спящая царевна. Какой витязь пробудит ее к жизни?

Таким образом, оставив экипаж, то сбегая с горы, то подымаясь на откосы, я добрался до Савватьевской пустыни. Скит святого Савватия не очень красив. Просто казарма. Тут монахами разбиты изящные цветники; клумбы редких для севера растений сверкают яркими кистями пышных и благоухающих цветов, из открытых дверей церкви доносилось сюда молитвенное пение. Я вошел туда. Давка была страшная. Здесь столпились все поехавшие на Секирную. Одни служили молебны, другие просто глазели. Оказалось, что иеромонах, священнодействовавший здесь, читает только по складам. Имена с поминальных листков разбирал он с величайшим трудом.

Пока служились молебны, я прилег в траве на берегу большого озера. Что это был за мирный уголок! Тоже много островов. На одном из них в свою очередь — микроскопическое, словно алмаз, вправленный в зеленую эмаль, озерко. Далеко-далеко, за другим берегом, синеют леса, пропадая там, где-то на юге. Последнюю черту их трудно отличить от дымчатой полосы облаков, выступивших на краю неба...

Лежа тут на траве, посреди цветов, я невольно грезил о далеком детстве. И целый рой картин, одна ярче другой, воскресал в памяти, и сладкая, светлая грусть прокрадывалась в сердце... Хорошо, очень хорошо было здесь. Беру на свою совесть советовать каждому решиться на далекий путь, чтобы побывать на островах Соловецких, да только не три дня, и недели две-три...

Уже желтовато-розовые тона кое-где окрасили края облаков, когда я поднялся опять.

Не ожидая спутников, я пошел вперед по дороге. Долго пришлось бродить по полянам, и, наконец, на одном повороте я стал, как вкопанный.

Передо мною, несколько вдали, высокая гора.

Дорога прямою колеей взвивается на нее; лес направо и налево раздвинулся и образовал гигантскую аллею, доходящую до самой вершины горы, и там, на крайней точке, на высоте воздушной, словно вися в лазури недосягаемого неба, сияет Секирный скит, заканчиваясь легким, необыкновенно красивым абрисом колокольни, — все это до того призрачно, все это словно плавает в пространстве: кажется, дунет ветер и разом унесет это обаятельное видение.

Что поражает более всего — это неожиданность таких художественных моментов. Идешь, ничего не ожидая, и вдруг перед тобою раскинется такая картина, что в первую минуту не сообразишь, где ты, что с тобою; не мираж ли этот величавый, воздушный силуэт монастыря, повисший в вышине голубого неба?

На Секирную гору взбираться трудно. Лошади догнали меня внизу, и тут все сошли с дрожек. Все едва полезли ввысь. Разумеется, не обошлось и без смешных эпизодов. Толстая барыня собиралась умирать на первой половине пути и, не доходя до монастыря, села на выступ гранитной скалы: так она и не окончила своего путешествия. Она было попросила крестьянина, шедшего с нами, подсобить ей, но несчастный под тяжестью ее скатился вниз, и сама она едва-едва удержалась за ствол дико растущей черемухи.

Наконец мы взобрались на Секирную гору. Новые красоты, новые очарования!

С первого шагу здесь я наткнулся на интересную сцену. "Блаженный", бывший с нами, запрыгал на площадке и забормотал какую-то чепуху. Народ обступил его и крестился на юродивого. "Сила чудодействует... Поди, пророчить начнет!"

Некоторые клали земные поклоны, другие шептали молитвы, одна странница плакала от умиленья.

— Ах, ты, голубчик наш, — причитала она: — все-то за ны грешные труждаешься. А мы-то и не понимаем и не чувствуем этого. Помолись хоша ты за наши душеньки бедные, скажи ты нам что-нибудь, открой судьбу!

— Летала птица, без хвоста синица, а волк с хвостом! — бормотал блаженный.

— Господи!.. Как ему Вседержитель открывает. Птица-то душа наша грешная, а волк — бес... Что же, голубчик, бесы с душенькой нашей делать будут? Что они с ней, разнесчастной, во ади сотворят?

Но тут юродивый пустился в такие подробности, что баб от него как помелом смело.

К счастью, попался монах, и пророка убрали неведомо куда. "Промышляет этим, трудиться лень — ну и безумствует. А дураки кормят!" — заметил монах...

— Это верно — народ глуп. Потому в нем настоящего разума нет! — согласился ближе стоящий крестьянин.

— А ты — Богу молись... Он тебе и пошлет разума!

Я попросил у монахов напиться квасу.

Один из них тотчас же повел меня к себе. Трудно сказать, как радушно принял он меня в своей келье. "Вот тебе, голубчик, булку... Хорошая булка!"

— Сколько у вас здесь монахов живет?

— Семеро, родной, всего семеро... Что ж ты булочку-то не возьмешь?

Нужно было взять, отказ бы оскорбил его. Желая чем-нибудь отблагодарить, я спросил у монаха, не делает ли он ложек — занятие, которым, в виде отдыха, пользуются соловчане. Ложки оказались. Я взял несколько и положил на стол деньги.

— Что ты, что ты, милый... Так, так возьми себе; я ведь не из корысти. Гость — Божий дар. Мы гостю рады!

Судя по тому, как монах хотел наговориться со мною — видно, что ему, действительно, редко приходится видеть посторонних в своей келье.

Келья была шагов в пять длины и в три ширины. Нары, покрытые рогожей, вместо кровати, некрашеные табурет и стол.

— Скучно, поди, вам семерым сидеть здесь?

— Благодать у нас, а не скука; работаем, кормилец, работаем. Некогда и скучать. Зимой только, как рано темнеет, ну, действительно, иной раз и рад бы в обитель. А все ничего. Роптать грех!

Разговор сошел на осаду Соловецкого монастыря англичанами, и я опять имел случай убедиться, как крепко держатся здесь предания об этом событии. Монах мой говорил о нем необыкновенно быстро, размахивая руками и как будто вновь переживая все случайности той эпохи.

— Подошел неприятель, и оробели, обмерли все мы. Батюшки, думаем, что мы робить станем, как он в нас палить начнет? У него ружье, у него мортир-пушка. Расшибет он нас, думаем. Кто плачет, кто в щель забился и сидит, не дышит, потому, как неприятеля не бояться, на то он и прозывается враг. Ах, ты, Боже мой — все-то истомились да измучились... А военные корабли все ближе да ближе. Только и собрал нас архимандрит Александр и говорит: ежель что — не сдаваться, потому Расея... и прочее такое. Пусть враг, что хочет, делает, а вы стойте... Боже мой... Сейчас солдат вперед поставил!

— А у вас и солдаты были?

— Какие солдаты? Они только солдатами назывались. Анвалиты были. Десять анвалитов при нашем остроге жили, кто хромой, кто безрукий, кто безногий. Ружья у них не палят. Они их заместо палок носили. У кого и ружья не было. Ну, Александр и говорит: "Братцы, выручай, потому как вы христолюбивое воинство, и церковь вас в молитвах своих поминает и не забудет, ежели враг окровянит вас таперече... Помните, говорит, что святыню защищаете!" Мы слушаем — беда. Все помрем — думаем. Вот хорошо; немало это прошло — с парохода аглицкого лодка. Страсть!

— Ну, а пушки ведь и у вас были?

— Какие пушки! С кораблей Петра Великого. Пушчонки самые необходительные... Вот с аглецкой лодки спутата требуют!

— Парламентера верно?

— Его, его самого... У нас в это время в тюрьме полковник один сидел. По-аглецки хорошо говорить умел. И предложил он нам, что пойдет в спутаты. Нас и возьми сомнение. Как изменит? Ведь он рестант. Господь знает, на душе у него. Долго мы об этом говорили и порешили, чтобы он на берег с солдатиком шел, а солдату приказ был дан, что ежели только тот изменит — сейчас штыком приколи, — рестанта этого. Ну, хорошо...

— Да как же бы понял солдат? Ведь те бы по-английски говорили!

— Ах, братец мой, пусть его говорит, но, ежели, то есть, рестант бежать задумает — тут ему и капут. Ну, только полковник и пошел. На палочку белый плат навязал, и начали они говорить промежду собой. Англичане приказывают: подавайте ключи от монастыря, — кто у вас тут комендант? Сейчас архимандрит Александр выходит. Я, говорит, этой крепости комендант и все могу, мне власть дана... Ну, те требуют ключи! — Они не у меня, берите их сами. — У кого же? — У двух стариков! — У каких стариков? — У простеньких старичков, у Зосимы и Савватия, на раках лежат, на мощах — возьмите, если можете. Ну, те, как прослышали про стариков наших, и испужались. Сейчас назад, на пароход. И давай оттуда палить, спужавшись!.. Тут мы все и сели, потому он палит — страшно это очень. Ежели бы еще попалил — померли бы все, мы ведь люди мирные, не от мира сего!

— А если бы он согласился взять ключи с мощей?

— С мо-ощей?.. — самодовольно протянул монах. — С моощей? Бери, друг любезный. Бери у наших старичков. Они бы тебе показали силу свою... Сейчас бы корабли ко дну пошли, и праха от неприятелев бы не осталось, потому — святыня. Ни один бы не уцелел!

— А правда, что Александр сам на корабли к ним ездил?

— Врут; потому я тут был, и хошь очень испужался, а все помню!

Из этих легендарных рассказов все-таки можно было убедиться, что многое вымышлено в крестьянских рассказах о защите Соловецкого монастыря, хотя замечательное мужество архимандрита Александра не подлежит сомнению. Так составляется легенда. Словоохотливый монах, вероятно, задержал бы меня долго, если бы я не изъявил желания взобраться на колокольню скита.

Все рассказы о видах отсюда оказались бедным, ничего не говорящим очерком великолепной действительности. Все четыре окна колокольни были рамками несравненных картин.

Весь Соловецкий остров раскидывался далеко внизу, с своими лесами, озерами, полянами, церквами, скитами, часовнями и горами. Какие нежные переливы красок, какие мягкие изгибы линий! Тут темная зелень соснового леса, там изумрудный простор поемного луга и повсюду серебряные щиты изящных озер! Эти — точно искры на зеленом бархате. Берега острова резко очерчивались перед глазами, как на карте, но каждый пункт их был отдельной изящной картиной. Там группа скал, обрыв, тут длинный мыс, поросший щетиною темного леса. Там зеленая отложина, нечувствительно сливающаяся с морем; тут последнее глубоко врезывается в землю, образуя в ней внутренние озера, едва заметными проливами связанные с громадным водяным простором. Сначала глаз был поражен только целым ансамблем этого чудного неописуемого ландшафта, но потом, мало-помалу, стали выделяться его детали. Эти золотящиеся лесные дороги — они, словно змеи, извиваются в чаще, то пропадая в ней, то вновь выбегая прихотливыми линиями. Вот белые церкви. Они рассеяны повсюду. Как малы и как изящны они отсюда. Вот по лесам блестят и лучатся золотые искры. Всмотритесь — это кресты затерявшихся в глуши часовен. Вот на зеленой бархатной лужайке раскинулось стадо оленей. Глаз едва различает их с этой высоты. Но как хороши гребни этих холмов, этот чудный воздух, это безбрежное море кругом. Какая это точка лучится на самом краю пейзажа?

— Это гора Голгофа и скит Голгофский!

Засияла розовая заря. Сотни озер, раскинутых внизу, вспыхнули разом. Глаз нельзя было отвести от них: точно со всех концов запылали бесчисленные костры, по всем лесам, полям и лугам острова. Вершины леса были тоже охвачены этим нежным сиянием. Море вокруг райского уголка сияло пурпуром, золотом и лазурью. Казалось, небо укрыто жемчужными тучками, море с его неугомонными волнами и земля с ее божественными дарами оспаривали пальму первенства друг у друга... Вокруг всего острова лежала тоже огнистая полоса... Белые церковки стали розовыми, пурпурными, золотыми... Кто бы не стал поэтом лицом к лицу с такою идеальною красавицей, какова эта неотразимо прекрасная природа!

По одной из дорог ползет муравей — лошадь. Она тоже горит, как золотая искра... Вот она скрылась за лесом. Вот в одном озере шевелится черная точка. Это челнок. Кто сидит в нем — не видно, но точка движется и пропадает в черном заливе...

Нельзя было насмотреться.

Из противоположных окон видно только море. Тут Секирная гора почти отвесно обрывается вниз. Пурпурно-золотой простор движется перед вами. Вы не видите волн, но замечаете только волнение. А там — точно в огнистом венце — подымается группа островов "Кузова". А еще дальше — туманное пятно и несколько искр. Оно словно висит в голубом небе. Это кемский берег и Кемь. Иногда, говорят, она вся видна отсюда — за 60 верст расстояния.

Какой чудный летний приют можно было бы создать здесь, где теперь живут только семеро монахов, равнодушных к этой сияющей, ослепительной красоте!

Мы уже собирались уезжать, как нас пригласил к себе строитель скита...

Это — красавец. На вид ему сорок, а в действительности шестьдесят лет. Он оказался воронежским крестьянином. В нем вполне выразился тип бодрого, веселого и живого труженика.

У нас быстро завязался разговор. Темою послужило недавнее монастырское неустройство, вызвавшее присылку из Петербурга следственной комиссии. В это время особенно гнал настоятель моего теперешнего собеседника, честная душа которого не мирилась с тем, что он видел в излюбленном им монастыре.

— За что же он гнал вас?

— А за то, что посметливей других выхожу. Он меня чуть было не удалил отсюда настоятелем в Онежский крестный монастырь. Едва-едва я отделался. Лучше бы помер, чем туда пошел. Я этот монастырь хорошо знаю. Строил его после пожара.

— Вы строили?

— Я самый. Вы смотрите, небось, что грамоты не знаю. Это у нас ничего. Гостиницу нашу видели?

— Еще бы. Громадное здание и, как видно, выстроено архитектором первого разбора!

— Этот архитектор — я самый и есть. Моих рук дело. Скиты тоже строили. Гостиницу в одно лето вывели. Сам архимандрит кирпичи таскал!

— Ну, этого быть не может, чтоб в одно лето!

— Справьтесь. Кирпичи предварительно три года заготовляли, а гостиницу в четыре месяца вывели всю и отделали!

Я вспомнил отзыв Диксона об этой постройке простого, неученого воронежского крестьянина: "Направо от нас большой отель, такой красивый, чистый и светлый, что любой отель на итальянских озерах не веселее и не привлекательнее его"; пришлось невольно подивиться этой богато одаренной натуре.

— Отчего же вы не захотели ехать в Онежский крестный монастырь настоятелем?

— Я — монах, а там господа больше. По семидесяти рублей рясы носят. Прости, Господи, осуждение мое. Разве это иноки? Роскошествуют, мамона тешут. Не по-нашему. У нас — пища грубая, жизнь пустынная. Никуда бы я отсюда своей волей не ушел! Лицо отца Митрофана сияло, словно озаренное, когда он описывал преимущества Соловецкого монастыря.

— Ну а в город, в Архангельск, хотели бы?

— Монаху в городе не житье, назад рвемся. Дико нам между людей. Опять же и соблазны на каждом шагу.

Мы заговорили об образованных монахах.

— Спаси Бог от них, от образованных. Мужичок — наш работничек и кормилец, а образованный смуту сеет, да устройству всякому глава. От них и обителей падение и посрамление чина иноческого перед мирянами. Нам без образованных хорошо живется: мы и без них устроили у себя все, что нужно. Образованные у нас ничего не поделали. Все наша братия, серое крестьянство, с помощью Всевышнего и угодников Зосимы и Савватия, созидала. Видал на берегу у нас большой подъемный кран с рычагом? Крестьянин строил. Набережную видел? — Крестьянская работа; гавань тоже, доки, — все мужицкие головы задумали, да мужицкие руки сделали. Отлично мы и без образованных справляемся. А заведись их поболее, чем теперь — все прахом пойдет. Особливо ежели из дворян монахи. Те хорошо жить любят, тело свое покоить, да рученьки-ноженьки нежить. Ну, ослобонишь его от работы — смотришь, и другим пример дурной. Нет, счастье нам, что мы попросту живем. Давай Бог мужичков нам побольше, они все тебе сделают. Вот маяк построили. Да возьми хоть меня. Я мужик неученый, азбуки ведь не знаю, а я тебе без архитекторов дворец выстрою. Вот и эту обитель на Секирной горе я строил!

Мы всходили на секирный маяк, но тотчас же сошли вниз. Нужна была привычка. Гора и без него высока, а на ней это сооружение — высоты ужасной. Голова кружилась, все мешалось перед глазами.

Уже на возвратном пути с Секирной горы я узнал, что в числе монахов этого скита находится фотограф Сорокин, которому новый архимандрит запретил заниматься фотографией, находя ее неприличной для монаха. Не мешало бы только знать, что один из наших митрополитов, признанный святым, занимался химией и в области ее производил специальные исследования. Теперь Сорокина теснят, и его удерживает в монастыре только то, что тут же пострижены два его брата, а мать — инокиня холмогорского женского монастыря. Фотографа смиряют разными способами, то посылая его на работы, то уединяя в скиты, где всего-навсего живут четверо-семеро монахов.

А пейзажи Соловецкого острова действительно заслуживают фотографических снимков.

Возвращаясь домой, в гостиницу, мы вновь любовались теми же чудными картинами, но уже при розовом освещении заката, трепетавшем и в листве берез, и в струях озер, и в туманной дали лесной чащи, и в мураве поемного луга. А внизу, в глубине горных долин, уже курился пар, окутывая могучие стволы сосен серыми однообразными клубами. Грустное чувство охватывало душу, когда мы думали о скором отъезде отсюда.

Каждый холм, каждая гора здесь увенчаны часовнями, зеленые купола и золотые кресты которых мягко рисуются среди окружающего их пейзажа.

На половине пути — часовня с вырытым в ней колодцем. Вода здесь холодна, как лед. Тут останавливаются и отдыхают странники. Место чрезвычайно красиво, особенно когда на пролегающих скатах раскинутся пестрые толпы богомольцев и слышится отовсюду говор разноязычной толпы...

(Немирович-Данченко В.И. Соловки: Воспоминания и рассказы из поездки с богомольцами / СПб., 1884. - 266 с.)

|