Василий И. Немирович-Данченко: Соловки. Богомольцы. 1874

Наибольшую известность среди книг Василия Немировича-Данченко получили "Соловки" - крайне приукрашенное и идеализированное изображение "религиозно-технократического" уклада Соловецкого монастыря. Именно с легкой руки Василия Немировича-Данченко родился миф о невероятных садоводческих талантах соловецких монахов, якобы выращивавших в приарктических Соловках киви, ананасы, бананы и тому подобную тропическую растительность.

XXIV. Могила Авраамия Палицына. Похороны богомольца

В лугах Соловецкого монастыря стоят громадные стога сена. Его здесь хватит года на два. Предусмотрительные монахи запасаются надолго. Почем знать: северная природа капризна; легко может случиться, что на следующий год сена и не хватит.

— Много у вас лошадей? — "Ста два, поди, есть. Ничего, мы их прокормим. Овса тоже даем. Только вот сено олени едят баско".

— Что ж, их стреляют? — "Не, у нас зверя стрелять нельзя. А для рабочих на зимнее продовольствие мы их в сети ловим". — Как, оленя в сети! — "Да, в сети: расставим сеть, да и загоняем стадо; иногда случается штук пятьдесят, семьдесят, сто попадает. Потом их бьют, ну, и на обед рабочим свежинка идет. Известно, рабочий человек не то, что наш брат, монах. Мирянин, он к одной рыбе не привык. Его кормить нужно, он и будет потом в Расее говорить, что мы рабочего человека бережем. Как убьют оленей да посолят, смотришь, на зиму и хватит".

Мы в это время шли мимо большого кирпичного строения с открытыми окнами. Это оказался хлебный магазин.

— Муку да капусту мы только и покупаем. Тысяч двадцать пудов в год, случается, а то и все тридцать. Хлеб у нас тут в зерне. Мельницы свои, слава Богу... На сухом местечке здесь и складено. Ветерком провевает — оно и не портится. Ты вот говоришь зверя стрелить, а ведаешь ли, что однова богомолец пошел оленя стрелить в леса наши, так ангелы его оттуда выгнали? Сам он рассказывал, старики говорят... У нас место святое, излюбленное. Тут ни зверя, ни птицы не тронь — кровь вопиет.

Как Соловки на севере были исстари прибежищем для замученного крепостного мужика, так и Святые горы на юге скрывали всех, гонимых Униею, а порою и донцев, преследуемых царскими приставами.
Немирович-Данченко В.И.
Святые горы. 1886.

— Где-то здесь вы могилу Авраамия Палицына открыли?

— Неужели не видал еще? Пойдем!

Мы вошли в ограду монастыря, и тут, у самой стены громадного собора, монах показал мне небольшую могилу, тщательно укрытую железным колпаком.

— Почему же известно, что это и есть могила Палицына?

— Потому у нас есть старец один, Серафим, он это и знает. Надписи на камне разобрал!

— К чему же было забивать железными листами камень в таком случае? Это же памятник.

— А чтоб не портился...

Дальнейших доказательств подлинности этой могилы не оказалось. Над могилою Палицына служат молебны...

Заговорив о памятниках, нельзя умолчать еще о двух, выстроенных близ доков. Это небольшие колонны из цельного гранита. Одна воздвигнута в память защиты Соловецкого монастыря от англичан, другая — в память построения соловецкой гавани. Художественными достоинствами ни та, ни другая не отличаются. Вообще, монахи соловецкие лишены артистической жилки. Все их часовенки, памятники не отличаются вкусом и изяществом. Это просто или вычурные постройки, удовлетворяющие мещанским требованиям, или прямолинейные по рутинному рисунку.

Во дворе монастыря находятся кучи ядер, брошенных сюда англичанами. Говорят, что на многих из них вовсе не английские клейма. Думаю, что такой слух несправедлив. Хотя монахи и преувеличивают подвиги свои во время так называемой осады монастыря, но, тем не менее, бомбардировка его — несомненное историческое событие.

На другое утро, только что я открыл глаза, как прямо в лицо мне ударил знойный, ослепительный луч солнца. Этот яркий, летний день нельзя было не назвать пышным, редким на севере. Я начал бродить по окрестностям монастыря, только что осмотрев его литографию и слесарню — заведения, устроенные здесь в больших размерах и весьма рационально. Как в том, так и в другом руководят делом исключительно крестьяне-монахи.

Зайдя в один тенистый уголок, я наткнулся там на высокого болезненного олончанина, как оказалось, из Повенецкого уезда. Разорванная рубаха, плохенький армячок, лапти, осунувшиеся черты бледного, истощенного лица, — все это веяло лютою нищетою, тяжелой борьбой из-за куска насущного хлеба. Даже обильная монастырская трапеза не повлияла на него. Я разговорился с ним.

— На год бы остался здесь... Потому баско тутотко... Да семьишка в деревне. Кто ее кормить станет?

— А теперь они как?

— Да, вишь, я в Онегу на лодке доплыл. Муку от купчей возили. Заодно уж к соловецким угодникам: не пошлют ли святители наши какого облегчения... Тяжко нам ноне, так ли тяжко, что хоть в омут. И хлебца-то цельного по праздникам не увидишь. Вот оно каково житьишко наше горькое — неурожаи одолели!

— Хлеба у вас плохи?

— Хлеба у нас, парень, колос что волос, глянешь зерно — всего одно... Вот они наши хлеба. На промыслы бы какие, так мироеды поедом едят нас. Такова ли жадность у них. Не подступайся. Из кабалы и не выходим. Только летом чуть уплатишь подати — зимой жрать нечего...

К говорившему подошли товарищи. Что это были за лица!.. Бледные, жалкие, искалеченные, с мутными, потухшими глазами, тяжело дышавшие люди казались отмеченными теми резкими чертами, которые холера кладет на свои жертвы. Поступь их была неровна, понуренные головы, бессильно повисшие руки, вдавленные от лямок груди производили на свежего человека самое тяжелое впечатление.

— Вы все через Онегу шли? — спросил я... Они переглянулись. Я повторил вопрос.

— Онегой...

— Вы сюда как? В Онегу как попали?

— Спервоначалу лямились... Потом и пошли в Онег-реку к Соловкам. Напред уговор был.

— Трудна была, поди, работа?

— Чего трудна... Ровная... Средственная работа!

Казалось, они потеряли даже сознание тяжести этого неустанного, обессиливающего, лошадиного труда.

— Заработка мало осталось?

— Прохарчились очень. Ноне харч дорог. Рубля по четыре остаточных пришлось.

— Тоже, верно, и в кабак снесено немало?

— Без кабака не обойдешься. Никак без кабака не обернуться. Таперечи как у всех животы подведет, так и режет, а кого и лихоманка с огневицей хватит. Как без кабака? Прогреет внутри, другим человеком станешь!

— Без кабака — пагуба. Почитай, все бы легли... Ах, родители наши, зачем на такое голодное житьишко произвели нас?

— Молитва перед святым Иринархом помогает в эфтих случаях! — вмешался молодой монашек.

— Какой Иринарх?

— Под спудом почивает!

— Святой?

— То есть они еще не святые, не утверждены синодом, одначе многие чудеса бывают. Особливо, ежели кто с верою... Зубная боль теперь — тоже помогает. У нас и молитва такая есть. Но главное, чтоб сердце чисто. Онамедни вдова одна благочестивая молебен отслужила, что ж бы вы думали?.. Ныне извещает из Архангельска, что ей пенцыон вышел!

... Я пошел за ограду зеленевшего тут же кладбища. Все было тихо и покойно. Птицы задорно перекликались в изумрудной листве, широкие лучи солнца обливали мягким светом насыпи и могильные кресты. Цветы пестрели в прогалинах. Откуда-то доносилось молитвенное пение. Я пошел на голоса.

К свежей, вырытой только что могиле подходили иеромонах и иеродиакон. Четыре послушника выносили за ними из кладбищенской церкви деревянный гроб, еще не закрытый.

Хоронили богомольца, умершего на первый день своего приезда в монастырь, в местной больнице; темное лицо, синие земляные круги под глазами, заострившийся нос... Волосы были расчесаны. Он лежал в чистом белье, покрытый саваном. Монастырь на свой счет одел его во все новое. Только гроб оказывался не по росту: колени покойного согнуты...

— Кто это? — спросил я у послушника.

— Господь его ведает... Раб Божий Василий!

— И больше о нем ничего не известно?

— Ничего!

Привезли его на пароходе больного, чуть не холерой, от дурной пищи, от холода и сырых ночлегов во время дороги. Несчастный, прошедший целые тысячи верст, питаясь подаянием, умер у порога всех святынь, которым он думал поклониться. Умер в забытьи, не сознавая, где он. Говорят, бредил, звал жену, детей, ласкал их, говорил с ними...

На соловецком кладбище одною могилою больше; где-нибудь в далекой глуши, в неисходном захолустье — одним кормильцем меньше. И долго будет ждать осиротевшая семья хозяина, и часто будет выходить на дорогу убогая жена его — не покажется ли милый странник вдалеке, покрытый пылью и грязью...

Из могилы поднимутся цветики алые, покосится черный крест над нею, а родимая семья все не будет знать, что сделалось с ее кормильцем.

Он прибыл в обитель один. Паспорта при нем не оказалось. Должно быть, оставил его в суме, а сума попала к какому-нибудь Фомушке-блаженному или к Макриде-страннице. Так и осталось неизвестным, что за человек помер. Звал его кто-то Василием — за Василия и схоронили.

Вместе с землею яму заваливали и каменьями. Тут уж такая почва. Я до конца достоял здесь, и грустные думы, и скорбные воспоминания мелькали в голове.

Хотелось плакать над этою жалкою, беспросветною жизнью.

И досадно стало на яркое, равнодушное ко всему солнце, на этих задорно перекликавшихся птиц, на всю эту роскошь ясного дня.

— Был человек, и нет человека! — заметил послушник.

— Все помрем! Верно твое слово! — согласился другой.

(Немирович-Данченко В.И. Соловки: Воспоминания и рассказы из поездки с богомольцами / СПб., 1884. - 266 с.)

|