"Желающим ознакомиться с историей политической жизни Соловецкого монастыря указываю выше упомянутую книгу. Написана она весьма красноречиво и так елейно, как будто автор писал не чернилами, а именно лампадным маслом с примесью патоки..."
( Максим Горький. 1929 )
Наибольшую известность среди книг Василия Немировича-Данченко получили "Соловки" - крайне приукрашенное и идеализированное изображение "религиозно-технократического" уклада Соловецкого монастыря. Именно с легкой руки Василия Немировича-Данченко родился миф о невероятных садоводческих талантах соловецких монахов, якобы выращивавших в приарктических Соловках киви, ананасы, бананы и тому подобную тропическую растительность.
Мы отправились из Архангельска в Соловки летом 1872 года на монастырском пароходе "Вера". Солнце в городе пекло немилосердно. Все обещало спокойное плавание. На небе ни облачка, флаги на мачтах судов неподвижно повисли. Двина была зеркальная. Ни малейшей ряби...
Толпа на пристани казалась все меньше и меньше, отдельные лица сливались в одну массу и, наконец, исчезли вовсе, когда пароход, следуя течению реки, круто повернул направо.
Нас в каюте собралось немного... Старая дева быстро, "по первому кругу", обежала спутников взглядом своих маленьких глазок и, уже не так бойко, но пристально принялась изучать каждого из нас в отдельности. Толстый купец из Вятки (откуда он — сообщил нам тотчас и с гордостью) беседовал в углу о душеспасении с батюшкой — красивым стариком, отличавшимся тем хитро-добродушным выражением лица, которое составляет едва ли не главную отличительную черту всех чисто великорусских физиономий.
Первые полчаса я знакомился с пароходом.
Тут все поражало... Командир, рулевой, машинист, матросы — весь экипаж его состоял из монахов! Странно было видеть моряков в клобуках, точно и быстро исполнявших распоряжения своего капитана — небольшого, худощавого инока, зорко оглядывавшего окрестности. Не слышно было приказаний вовсе. Движения его руки определяли каждый шаг корабля, превосходно выполнявшего эту безмолвную команду. Высоко, на главной мачте парохода, сверкал ярким, режущим глаза блеском вызолоченный крест, вместо флага. Вот на него опустилась, словно серебряная, чайка и, отдохнув с распростертыми крыльями одно мгновенье, ринулась в недосягаемую для нас высоту. Резкий, словно плачущий, крик ее донесся оттуда.
Как Соловки на севере были исстари прибежищем для замученного крепостного мужика, так и Святые горы на юге скрывали всех, гонимых Униею, а порою и донцев, преследуемых царскими приставами.
Палуба была вся загромождена богомольцами.
Я присел у самого края на круг свернутого каната и загляделся на широко расстилающуюся позади даль, окаймлявшую зеленовато-серый простор Двинского лимана.
Направо и налево даль ограничивалась низменными, пустынными, зелеными берегами. Только изредка село сползало к самой реке. Кое-где, словно в воздухе, висели белые колоколенки и куполы церквей. Порою за массою лесных вершин виднелись туманные линии еще более далеких рощ, точно окутанных голубым флером. Песчаные промежи, сверкая золотыми извивами, тянулись вдоль зеленой каймы то узкими, как острие, чертами, то широкими, как ярко блестящие щиты, отмелями. На них можно было разглядеть вверх дном опрокинутые карбасы, по блестящему — букашками ползали в разных направлениях люди.
Кое-где вдоль береговой линии, будто крылья чаек, мелькали паруса. Они, казалось, вовсе не подвигались вперед.
В самом центре зеленой каймы, там, где правая и левая сторона ее почти смыкались за нами, висел в голубом прозрачном воздухе белый город; как мелкие искры, блистали, меняя постоянно направление своих лучей, куполы церквей и соборов. С каждым движением парохода то выдвигались белые линии набережной, то вырезывались белые силуэты колоколен. Город поднимался над рекою все выше и выше. Казалось, между ним и уровнем воды легла смутная, мглистая полоса... она все ширилась и ширилась... искра за искрой пропадала над нею; белая линия суживалась и сокращалась... Вот и все погасло, только одна точка еще лучится, когда вглядишься в эту даль. Одна слабая точка, да и та, кажется, высоко в небе. И она потухла, и зеленые берега сомкнулись перед нами.
А впереди были вода и... небо.
На самом краю его, как неведомый, чудный гористый край, постоянно меняя свои очертания, вздымалась серебряная, матово-серебряная, с золотисто-голубыми тонами полоса облаков... Воображение дорисовывало между этими фантастическими вершинами призрачных гор — глубокие, лесистые долины, на тихих берегах белые города, маленькие, все потонувшие в зелени. Так и манило туда, туда, далеко — в эти поэтические пустыни.
А капитан-монах опасливо глядел на эту, все выраставшую из-за моря кайму. Зоркие глаза его как будто высматривали что-то грозившее пароходу. Не бурю ли?
Что за дело! Пока еще лазурь, уходящая в недосягаемую высь, была безмятежна, упругие волны смиренно лизали бока парохода, бесконечный простор дышал красою мира и покоя.
Откуда-то с берега донесло звуки пастушьего рожка... И сразу же целый рой воспоминаний, красок, образов, голосов вспыхнул в памяти. Прелестью уединения веяло от этих звуков... И тихая грусть незримо, неслышно проникала в сердце...
А берега казались все ниже и ниже, концы их направо и налево все отходили от нас, сливаясь с серым простором лимана.
Поделиться в социальных сетях